– Ангела? Видел ли я? Вы имеете в виду ту голубоглазуюкрасотку, которая у входа в монастырь поцеловала вам руку и попросилаблагословить ее? Конечно, это был сущий ангелочек, однако готов поклястьсяранами Христовыми, что в глазах у нее плясали сонмы бесенят!

– Вы приметливы, сын мой, – произнес священник посленебольшой паузы. – Однако я видел другого ангела. Помните, когда мы проезжалимимо Дворца дожей, то между звонницей и угловой комнатой был натянут канат, покоторому спускался акробат в белых одеяниях, с крыльями, привязанными заспиной? Если не ошибаюсь, это захватывающее зрелище называется «полет ангела».

– Очень может быть, – равнодушно отозвался Джироламо. – Вашивзоры, святой отец, устремлены к небесам, а мои – на грешную землю. В то время,как вы любовались «полетом ангела» (а ведь всякое жонглерство – деяние скореебесовское!), я наблюдал за двумя щедро позолоченными сосудами греха. Право,язык венецианок чрезмерно свободен, а поведение их – легкомысленно. Бьюсь обзаклад, что это были куртизанки! Я слышал, будто недавно сенат решил обложитьналогом всех куртизанок республики. Представьте себе, святой отец, переписьпоказала цифру в одиннадцать тысяч! Ужасные времена! Как мы далеки от святости!Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит томупожару разврата, который пожирает народ!

– Да, мир – это поле соблазна, где враг рода человеческогополной рукою сеет свои плевелы, – философски отозвался священник, однако унятьДжироламо было непросто.

– Но ведь чтобы нарядить и убрать всех этих женщин, всехэтих куртизанок, да и патрицианок, которые тоже погрязли в разврате и роскоши,сколько нужно золота, сколько жемчуга, сколько зеркал, сколько мехов идрагоценных камней!

– Ну что же, Венеция очень богата, – с той же смиреннойинтонацией молвил священник. – Очень богата. Венецианская монета обращаетсявсюду; даже в Азове у татар, даже в Китае она имеет право гражданства.Венецианские дукаты и дукателло, маркичио, николо, гроссы, квартаролло,гинокиелло, меццанино, цехины известны в целом мире! Войска Венеции,предводимые гениальными вождями, разбивают неприятеля всюду, где он подымаетсяпротив льва святого Марко. Республика растет и крепнет, всевозможные сокровищапритягиваются к ней отовсюду…

– И вместе с этими сокровищами в цветущий организм еемало-помалу проникает яд! – сурово перебил Джироламо. – Вот уж не предполагал,отец Гвидо, что встречу в вашем лице столь пылкого апологета этих растленныхнравов!

– Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова,– мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. – А что касается пылкости… да,согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция – моя родина.

– Вот как? – с расстановкой произнес Ла Конти. – Я этого незнал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь естьродственники?

– Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил сним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в такомслучае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, СвятаяКатолическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всегоМарко, а он купец, отправился куда-то на торги.

– И давно вы не были в Венеции? – спросил Джироламо голосом,заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведьДжироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, котораякогда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского– своего, мягко говоря, дядюшку, – а через него и себя самого.

– Двадцать лет, – печально ответил священник. – Я был совсемребенком, когда умер отец и меня увезли в Рим, в обитель. Как ни странно, мыжили недалеко отсюда. Я смутно помню аббатство Мизерикордия, и мне кажется, ононе было в ту пору таким большим. По-моему, Верхний монастырь построен позднее.

– Позднее, – согласился Джироламо. – И роскошнее, вы ненаходите?

– Наши покои на редкость удобны, – дипломатично выразилсяГвидо. – Но это и понятно: нас ведь ждали, к нашему приезду готовились.

– Ужин был отменный, вино – тоже. – В голосе Джироламослышалось явственное мурлыканье. Впрочем, он тотчас спохватился: – Надонадеяться, этой Цецилии Феррари, о проделках которой я столько слышал, невзбредет в голову проверять стойкость наших обетов?

Вот будет забавно обнаружить в своей постели какого-нибудьраспутного ангелочка! Но если так… Цецилию Феррари ждет очень горькоеразочарование. Меня, Джироламо Ла Конти, голыми, пусть и хорошенькими, ручкамине возьмешь!

– Аббатиса произвела на меня впечатление весьма умнойженщины, – вновь проявил дипломатичность Гвидо, и только очень внимательный слушательмог бы различить легкое дуновение иронии в этом уклончивом ответе. – Впрочем,нам скоро предстоит узнать, так ли это.

– Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну чтож, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… – Джироламохихикнул. – А неплохо я придумал – поговорить в исповедальне, да? Несомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и вкомнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтомувсе беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самаяотдаленная и уединенная.

– Весьма разумно, – согласился священник. – Ну что же,кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.

Занавеси заколыхались и раздвинулись, и две фигуры – одна вмирском платье, бесформенная, приземистая, другая в сутане, высокая, стройная,– обменялись полупоклонами и направились к выходу из исповедальни.

Какое-то время в комнате было пусто, а темноту слаборассеивал лишь огонек свечи перед статуей мадонны. Потом огонек задрожал,заколебался, словно от резкого сквозняка. Статуя качнулась… резко, но бесшумноповернулась вокруг своей оси, открыв щель в стене, довольно узкую, так чтоженщина, которая в эту щель протискивалась, едва в ней не застряла, хоть и быластройна и худощава.

Наконец она пробралась в исповедальню и, нажав тайнуюпружину, вернула статую на место. Очевидно, там, где она только что находилась,было душно и жарко, потому что женщина стащила с себя чепец и с наслаждениемвстряхнула густой массой своих тяжелых черных волос.