Варя развязала свой мешок и вынула простенькую небольшую гармошку. Говорит нам:

«Может, из вас кто играть умеет? А то Петьку позову, в четвертом классе, но играет прилично. Он вас повеселит».

Ведь вот оно что! В метель, на лыжах, полмешка картошки несла, а думала не только о пище. Как нас повеселить, думала! И видим мы, у Буравлева как-то странно глаза заблестели, влажно. Встал он, красиво склонился и говорит:

«Большое вам спасибо, Варвара Ефимовна и Елена Николаевна! Рано ли, поздно ли умирать будем, но и перед смертью мы вас вспомним».

Он всегда девушек называл по имени-отчеству. Неважно, что им и семнадцати не было. Одна — начальник госпиталя, другая — ее помощница. Тонкий был человек Буравлев. И до того вечера не знали мы, какая у него довоенная профессия.

Вот так поклонился он и взял гармонь. И заиграл. Бог ты мой! Даже Бондаренко, больше всех страдавший от ран, приподнял голову с подушки и подпер кулаком щеку. Никогда в жизни не поверил бы я, что можно так играть на деревенской гармошке. На какое-то время все мы забыли — и войну, и страдания, и тяжкий дух в избе. И поверили даже, что на земле жить останемся, что еще повоюем.

Когда он играть кончил, мы спросили разом:

«Ты что играл?»

«Баркаролу Чайковского», — говорит.

И, вскинув голову, посмотрел на нас далеким взглядом. А потом опять заиграл и запел. Да как! Мурашки у меня пошли по спине. Песню, как и баркаролу, я навек запомнил. Говорится в ней о старом капрале, который офицера оскорбил. Своим расстрелом капрал сам командовал. Бодрые команды, а в голосе печали — бездна. И опять беда того неизвестного человека заставила нас забыть беду собственную. Когда Буравлев умолк, мы спросили:

«Ты артист?»

«Да, — говорит, — в Алма-Ате в эстраде работал».

Не раз он нам потом играл и пел. В отчаянном нашем положении прямо-таки к жизни привораживал, отчаяние прогонял. Не зря наша Варя гармошку достала. Вот такие дела, товарищи. Все…

Красноармеец, поведавший у костра эту историю, замолчал. Но сержант и высокий, худой боец опросили в один голос:

— Как все? А что дальше было?

— Что дальше, я не знаю. В ноябре я из госпиталя ушел. Варя мне справку написала: так-то и так-то, находился на лечении. Три подписи. У секретарши сельсовета печать сохранилась, и ее шлепнули. Порядок! А иначе, может, я и не воевал бы с вами. Выяснения, проверки, сами знаете. Между прочим, санитары тоже со мной к линии фронта собирались, да отговорили их. Они ведь не ранены, а то, что ухаживали за нами, — такая справка им вряд ли помогла бы. Решили они дожидаться прихода Красной Армии. По крайней мере, на месте легче установить, где и что они делали это время. И, может, сразу в наступающую часть зачислят.

Бойцы закидали снегом костер, встали на лыжи. Когда уже тронулись в путь, Андрей сказал:

— А наступление вроде бы в ту сторону клонит. Может, и удастся еще раз поклониться тем девушкам. Жаль только, туфель одна пара…

Варвара Ефимовна Коклец и Елена Николаевна Трофимова — полные имена тех девушек. «Подпольный госпиталь» существовал с 20 октября до января 1942 года. Перед бегством эсэсовцы расстреляли выздоравливающих Шишкина, Бондаренко, Евфросинова. Их похоронили колхозники. Акт о расстреле и документы были отосланы родственникам. Остальных раненых Варе и Лене удалось увезти на одной уцелевшей лошади в соседние деревни. Их разобрали по домам депутаты сельсовета и укрыли от эсэсовцев. Когда пришли наши войска, с наступающими частями ушли дальше, на запад, артист Буравлев и второй санитар.

Вот этого конца и не мог досказать боец Андрей своим товарищам.

39

Поздний рассвет наступал медленно. «Смоленские» сидели за столом на кухне. Глядели в окно, молчали. Все чаще снег за окном вспыхивал огнями — недалеко взлетали ракеты. Гул канонады усиливался.

Женя то и дело поднималась с лавки, подходила к окну. Евдокия Семеновна повторяла:

— Отойди, Женя!

Накануне после полудня неподалеку разгорелся бой. В доме всю ночь не спали, не снимали пальто. Ждали — вот-вот придут красноармейцы. За оврагом и справа и слева стучали пулеметы. Связи с партизанами не было, отходить некуда.

За домом, в овраге, грохнуло. Еще удар. Дом заходил ходуном, из щелей потолка зашуршала земля, запахло пылью. Стекла дребезжали так, что Вале показалось, будто они едут по ухабам в старом автобусе. Отдельные пушечные выстрелы слились в сплошной грохот.

— Похоже, немцы побегут сегодня, — проговорил Иван Андрианович, стоявший в простенке.

Евдокия Семеновна сходила на другую половину. Вернувшись к столу, протянула Вале, Жене и Ивану Андриановичу по чистой, сложенной в несколько раз простыне.

— Спрячьте. Бинтов у нас нет.

Когда совсем рассвело, в хутор Тупино пришли немецкие автоматчики. Они собрали жителей, погнали всех по снежной целине. В поле стояла рига. В нее немцы загоняли жителей из деревень. Для чего — никто не знал.

«Смоленские» разместились в углу, на соломе. Огляделись. Старики, женщины, дети. Перед распахнутой настежь дверью — немецкие автоматчики в касках. В морозной дымке поднималось тусклое солнце. Холодно заискрилась снежная равнина, на нее было больно смотреть.

Валя и Женя сидели рядом, прижавшись друг к другу. Никогда они не чувствовали себя такими беспомощными. Жизнь в доме, на краю оврага, казалась им теперь почти счастливой. Они забыли, что в этом доме ежедневно, ежечасно их могли схватить, расстрелять. Они помнили только о том, что в этом доме они могли бороться. У них были боевые товарищи, друзья. Теперь бороться уже стало невозможно. Автоматчики в касках перед распахнутой дверью и снежное поле — вот все, что осталось.

Напротив сидела старуха с девочкой лет шести. Видимо, внучка. На старухе — рваный полушубок, затянут обрывком веревки. К концу веревки привязана алюминиевая кружка. Старуха тоже глядела в распахнутую дверь. Девочка все время тихонько всхлипывала, без слез. Старуха достала из-за пазухи краюшку хлеба, отломила кусочек, протянула внучке. Девочка хлеб не взяла.

— Чего ж тебе? — спросила старуха и спрятала хлеб.

Женя вынула из кармана лепешку, но девочка не взяла и ее.

— Хворает она, — сказала старуха, отвязывая кружку.

Она набрала в кружку снегу из маленького сугроба у щели в стене, стала греть кружку в руках и дуть в нее. Внучка перестала всхлипывать, блестящими глазами следила за работой бабки. Когда в кружке набралось немного воды, старуха протянула ее девочке.

А бой гремел все яростнее. Вблизи стали рваться снаряды и мины. По стенам защелкали пули. Автоматчики в касках засуетились. Велели всем выйти из