(перформативность) и модерное лицемерие. Носителями закрытого шва прямого табу являются правые радикал-националисты: именно их состав пополнили в наибольшей степени бывшие коммунисты, привнесшие в новую идеологию старый символический язык и былые архетипы. Носителями же открытого шва являются «новые левые»: их ирония, утратив радикализм марксизма, по отношению к глобализму носит характер бесконечной ностальгии на маргиналиях истории, имитации тоски по диссидентству и ситуативных союзов с либералами. Вообще, конформистская спайка либералов с левыми силами, как новыми, так и старыми, как в виде постмодернистов, так и в виде догматикови и консерваторов, является прекрасным примером, как власть, осваивая новые и новые методы отстаивания себя, поглощает все возможные формы протеста, все попытки своего разоблачения, все намерения посмеяться над ней, ибо она сама первая смеется над собой, продолжая при этом инерциально перезагружаться.

Если каждого из нас представить в роли неудачливого героя Майкла Дугласа, следователя, которому писательница Кэтрин «подмигивает» через стол, то становится очевидным, что единственным способом освобождения от идолов является мужество принять Бога и духовную традицию, соблюдая верность моральной истине, что бы ни происходило. Это звучит несколько по-церковному, но принять милосердие Бога предполагает мужество, по объему и глубине превышающее нарратив протестантского фаталистического этоса призвания и предопределения. Это – принятие любви как метафизического разрыва с предшествующим рядом, любви как запинания нового диалектического ряда, любви как разрыва и люви как синтеза в единстве метафизики и диалектики. И пусть мир считает это комичным. Мужество «лишенных надежды» Агамбена – это и есть мужество «принять принятие», это и есть «вера без Бога» у Пауля Тиллиха, – абсурдная вера в значимое отсутствие Творца в условиях, когда Он невозможен, но Есть. Экзистенциальное отчаяние Гефсиманской молитвы лежит в основе этого радикального разрыва с идолами театра. Человек верит и надеется в невозможных постсовременных условиях, когда он обладает достаточным количеством научных знаний, чтобы наивно не воспринимать религию, и достаточным количеством освобожденных желаний, чтобы пресытиться наслаждениями и отказаться от них, осуществив моральное усилие – свободный этос – вопреки абсурду притнудительной эстетики переживания.

В этом расколдованном и развращенном мире вера и мораль стигматизированы как отсталость и невежество. И, тем не менее, мы находим в себе силы выйти из плена рациональной машины знаний и чувственной машины желаний, идолов языка и идолов пещер, идолов рода и идолов театра, чтобы снова вернуться к истинной вере на новом мировоззренческом витке, – к зрелой, философской вере. В отличие от наивного верования по букве, философская вера – это Логос, сакральный смысл и дух, что позволяет ей сохранит стойкость в сочетании с наукой и философией. Кантовская религия разума не исчерпывает всей сути состояния, когда осознание пределов знания и желания приводит человека не к мысли о бессилии ума и органов чувств, а к мысли о существовании Бога, трансценденции, экзистенции, выходящей за пределы правил игры в науки, за пределы любых эписистем. Именно об этом мечтали Соловьев и Ясперс, Витгенштейн и Отто. Глубинное, нуминозное, переживание Абсолюта оказывается сильнее новой магии. Оно – Реальное. Подсознательное предполагает божественность и нравственность. Оно продирается сквозь толщу символических цепочек экрана и артикулирует себя через нашу преданность событию Откровения, несмотря ни на что.

3.6. Религия идолов

Не следует думать, что в мире, где господствуют идолы, для религии не осталось места. Дискредитация традиционной религиозной истины привела к установлению нового сакрального начала – священного в сетевом пространстве, крипторелигиозного в виртуальном дискурсе. Там, где происходит смерть Отца, его замещает перверзия Отца, его извращенный двойник. Гротескная копия Большого Другого – это новое божество в неоязыческом пантеоне идолов экрана. Им является искусственный интеллект виртуальной реальности как оцифрованной бездны бессознательного – Символического Реального, Реальности Виртуального. Бессознательное в виртуальном представлено тремя кольцами Борромео: Символическим, Воображаемым и Реальным. В роли Символического предстает само «глобальное село» – сеть как мифопоэтическая картина мира во главе с Большим Другим как коллективным субъектом кибернетического контроля (извращенным Отцом). В роли Воображаемого предстает пронизанное психоделическим экстазом коммуникативное пространство идеальных/демонических собеседников, которые являются предметом наслаждения и желания, любви и ненависти, притягивания и отталкивания, очарования и отвращения. В роли Реального предстают алгоритмы компьютерных программ, обнажающиеся при сбое (глитче) в системе, сам код машины. Психоанализ в полной мере демонстрирует имплицитную квазирелигиозность сети[121], которая полагается сакральной сферой визуализации архетипов в свете позитивной онтологии присутствия, репрезентуя новую религию идолов. С этого момента понимание сети как чистого симулякра становится нерелевантным: структурализм идет гораздо дальше постмодерной эстетической критики сетевой реальности как пустоты, прикрытой плавающими означающими.

Главным отличительным свойством неорелигии сети является её новое отношение к человеческому телу. Тело в ней практически отсутствует. Это особая форма языческого бодицентризма без body, телесность без телесности, полная редукция чувственности силами самой чувственности. Традиции, культивировавшие дух, несмотря на ригористское отношение к грешной и падшей плоти, оставляли за ней онтолоигческий статус, ибо и небытие может быть онтологическим статусом, только негативным, источником материальности и смертности. Несмотря на спиритуальную природу любой религии, понятие тела всегда было чрезвычайно важно для сакрального опыта. Преанимизм не в состоянии объяснить всю его глубину, которая в равной степени является духовной и физической. В классических религиозных системах тело является метафорой души: будь то священное тело Будды до и после просветления, тело Христово в Евхаристии или космический Атман в глиняном сосуде тела как часть Брахмана в индуизме. Тело – тленно, бренно, временно, относительно, испорченно первородным грехом, подточено кармой, не важно, – оно все-таки есть.

Более того: местами тело даже одухотворено. В дифференциации идей в неоплатонической метафизике софиологии космос мистических каузальных переходов построен так, что каждая новая душа является телом для души более высокого порядка и душой для более низкого тела: от бытия первого ранга, Единого, через бытие второго ранга, Логос, к бытию третьего ранга, к Софии, а от нее – к миру. В неклассическом модерном восприятии после Фрейда тело – метафора плоти: с началом индивидуализации бессознательное субъекта, его желания и фантазмы, стали всё больше заявлять о себе. Так родился классический психоанализ как своего рода религия авангарда, как гимн нового технократического индустриального общества. Тело, будучи то предметом гедонистического культа, то предметом аскетического запрета, продолжает упорно присутствовать как объект-вещь от премодерна к модерну, не теряя веса, плотности и осязаемости.

В цифровом пространстве тело, по удачному выражению Билла Гейтса, является «трением». Речь идет о лишнем и чрезвычайно громоздком объекте сопротивления, о вещи, которая своим упрямым весом мешает легкости цифры в космической скорости ее продвижения. Тело – слишком синтагмально по отношению к парадигме скользящих