силы толпы, принимающей диффузные формы виртуального комьюнити («сообщества», «гражданского общетва» и т. д.). Дело в том, что, несмотря на текучий характер своей архитектоники, сеть сохраняет классические формы метафизической идентичности, свойственные для традиционной мифологии. Любой видеоролик или видеоигра воплощают типичные черты сакрального, выделенные Карлом Юнгом, Мирча Элиаде, Джоземоф Кэмбеллом и другими теоретиками мифа. Здесь есть свои иерофании – воплощения сакрального: символ, акт, идея, образ, личность, община, ритуал, праздник, место, жертвоприношение и другие. Маски идолов функционируют в качестве новых крипторелигиозных воплощений священного опыта мифа. Будучи не только симулятивным потоком плавающих означающих и воображаемых значений, но и бессознательным (Реальным), оцифрованным через язык экрана (Символическое), ризома трансформируется из области парадигмы в область синтагмы, из истории – в структуру, обретая негативно-онтологическую окраску. Ризому, с её зиянием и нечёткой скользящей структурой, в культурно-антропологическом контексте можно толковать как мономиф о герое, встречающемся с незнакомцем в лице Большого Другого, Чудовища и Чуда одновременно. Просто, ввиду диффузности и рассяянности сети, героев в таком мифе – очень много, все они накладываются друг на друга, переплетаются друг с другом и растворяются в друг друге. Каждый из героев-вирусов проходит свой мономиф, обретая в финале virtus – не столько этическую честь, которая невозможна в ситуации онтологического забвения, сколько её симулятивный заменитель, пустой символ чести, перформативную медиа-маску подвига.

Центральным событием сетевой игры (имеется в виду не только собственно компьютерная игра, но и информационная война, ведущаяся в сети в целом), является инициация игрока – прохождение пользователем божественного пути традиционного посвящения в зрелость по всем его этапам: только ведут в новом мифе героя не древние божества, экранные идолы Воображаемого, собесебдники-трикстеры. Виртуальная реальность, следуя технологии роения мемов, размножает многочисленные симулякры сакрального в виде медиа-вирусов, распадающихся на всё более мелкие и дробные сообщения, подобно онкологическим клеткам или частицам бога огня в синтоистском космогоническом мифе. Инициация предполагает полный цикл, «от гроба утробы до утробы гроба»: англ, «fool circle, from the tomb of the womb, to the womb of the tomb»[127], – ключевыми вехами которого являются состояния отчуждения героя от привычного обыденного бытия вследствие личностного кризиса, нечто вроде расшивки, и преображения героя (перепрошивки) вследствие его высшего одухотворения обретенным подлинным знанием.

Следуя от отчуждения к преображению, герой проходит классическую триадическую матрицу, диалектика которой воспроизводится в нарративе эпоса, повести, романа, драмы, волшебной сказки, ритуала, предопределяя перипетии диалога культур и динмику взаимоотношений Отца и Сына: исход, инициация, возвращение, или: зачин, кульминация, развязка, или: центризм, децентрация, центрация, или: сшивка, расшивка, перепрошивка, или: первоединство, разъединение, воссоединение. Здесь присутствуют все событийные элементы мифа: зов Иного, страх перед необходимостью ему следовать, нуминозный трепет перед неизведанным и оцепенение, отрицание зова, принятие Иного как Большого Другого, преодоление первого порога, перерождение, увлекательные и роковые испытания и приключения, путешествия и волшебные встречи, покровительство Трикстера, любовь к богине (Душе), примирение с Отцом и финальная битва со злом, награда, после которой следует окончательное возвращение героя в мир и вхождение в режим посредника между сакральным и профанным пространствами.

Но главной особенностью отрицательного сакрального (Реального) в виртуальном является симуляция: герой никогда не обретет подлинной онтологической самости, он может только компенсировать её за счет воображаемых сценариев virtus-a. Когда мы говорим о Воображаемом, мы не имеем в виду чистый симулякр, но предполагаем Воображаемое Реальное как иконизированную в знаке пустоту бессознательного. Речь идет о религии идолов, то есть, об архетипах коллективного бессознательного, спецификой которых является присутствие, но присутствие специфическое, лишенного светлого божественного начала и наполненное нуминозным темным Логосом архаического фантазма, присутствие небытия (значимое отсутствие).

Именно этот темный Логос заставляет нас говорить о том, что сеть становится транслятором наиболее древних слоев архаической мифологии (тератологии), которая в постмодерне активно используется радикалами (особенно правыми) для возрождения и продвижения в амссы чере комьюнити идола хтона, рода, Тени. Новый расизм глобального села не может быть сдержан никакой толерантностью. Сама толерантность как репрессивный жест побуждает травмированного Другого к проявлению агрессии. Другой не может долго оставаться фольклорным клеймом на теле глобальной экономики, безопасным экологическим блюдом национальной кухни: он заявляет о своей травме, и именно с этого момента Другой превращается в фигуру рессентимента. Это уже не «милый» Другой мультикультурализма, но монструозный Другой в атопии чудовища. Такой Другой может создаваться глобальным миром искусственно, в процессе цветных революций (Украина, Грузия, Молдавия, Чили), а может возникать как классовый и/или цивилизационный избыток: Китай, Россия, Сирия, Сербия, ЛДНР.

Антиподом религии идолов является традиционная религиозность, онтологически подлинная духовно-историческая традиция, которая может функционировать даже в контексте экранной культуры, используя сеть как средство преодоления её же собственных ризомных негативных свойств. Стерилизация Другого в риторике отличий, регулирующая его наслаждения, исчезает с экрана, как только на нём появляются фильмы, способствующие расшивке субъекта. Кинотексты Д. Линча, Н. Михалкова, Э. Кустурицы, О. Стоуна, П. Альмодовара приглашают нас к Реальности Реального как к действительной травме Другого, где ужас войны – это не эстетизированная катастрофа для нежных хипстеров и либеральных ироников, не визуальная клиповость перформанса, а просто – быт, во всей его смертельной, самоубийственной, непритязательной обыденности. Но именно эта обыденность и является настоящим религиозным Откровением. Это – быт, далекий от водоворота ложных мифологических страстей, которые Запад хочет видеть в своих колониях. Это – быт нации, которая освобождена, как младенец, от грязной воды национализма, быт прорывающегося сквозь фантазмы народа, быт, если так можно выразиться, обращенный к бытию. Ведь на самом деле нация – это не продукт национализма, это – его гражданский, цивилизационный, исторический антипод. Она растет не из либеральных интересов рынка и не из эзотерики этнических архетипов мифологий, но из цивилизационной аутентичности. Традиционализм цивилизации, органический традиционализм, превышает этнические интересы и касается целых блоков стран, регионов, государств, культурных кодов, инвариантов исторической памяти, культурных универсалий. Так или иначе, радикальное этническое подполье космополитического наслаждения должно быть обнаружено как симптом кризиса религии идолов и удалено. Виртуальная реальность как реальность виртуального, как Символическое Реальное оцифрованного бессознательного представляет собой негативный сакральный опыт нуминозных испытаний героя, связанных с его отношением к активно действующему небытию значимого отсутствия и разверстого зияния, к извращенной копии Отца, к машинному двойнику Большого Другого, заменившего подлинного Отца и стремящегося подчинить субъекта полностью, даже в его нехватках, в его чисто человеческих неловкостях и сбивчивостях, используя при этом ресурсы воображаемого сообщества.

3.7. Поэзия идолов

Этьен Балибар, пропуская сквозь три кольца Борромео Лакана – Реальное, Воображаемое и Символическое – структуру глобального мира, выделил в нем следующие уровни: реально-символическую всеобщность информационных связей; воображаемую