всеобщность идеологической гегемонии; реальную всеобщность эгалитарных протестных низовых связей (egaliberte)[128], которая может оседлываться гегемонией, принимая невинную форму доброжелательного и добровольного участия в её работе, в духе стратегии поведения нашего персонажа Фореста Гампа как благонравного гражданина своей страны. Психологический подтекст гегемонии предполагает наличие своеобразной поэзии сетевого рынка: в постмодернистском дискурсе есть свои правила создания жизненной и художественной метафоры при помощи игровых коммуникативных практик. Разумеется, говоря «поэзия», мы имеем в виду не собственно стихотворчество, а некую мифологическую поэтику, свойственную для постмодерной картины мира, для постмодерного Воображаемого Реального.

Подлинная поэзия – это всегда бессознательная глубина духа. В ней присутствует бездна, или, как говорила Марина Цветаева: «Без дна», – номинированный вакуум, поглощенный и продленный символической структурой. Если Лакан, с его негативной онтологией, полагал, что, называя вещь, язык убивает её, поглощая без остатка, то многие современные психоаналитики, исповедующие онтологию избытка/нехватки/субъекта, допускают возможность неполной сублимации Реального в Символическое. Между бытием и речью, вещью и языком, Реальным и Символическим существует некое «прибавочное реальное» – избыток, который невозможно сублимировать в язык, вакуум в символической структуре, метафизический разрыв, который не номинируется и проявляется как раз в катарсическом одухотворящем искусстве классического театра (трагедии, метафоры, сцены), например, в ритуале похорон как в моменте перехода от смерти к жизни, от угасания к воскресению, от прерывания к продолжению, по принципу «Король умер – да здравствует король!» Сближение Аленкой Зупначич кантианства и лаканизма означает сближение этики и психоаналитики, помещение нравственного императива вовнутрь Реального, то есть, речь идет о возрождении сакрального как священного в бессознательном. Этика Реального одухотворяет плоть, как это делала русская религиозная философия более ста лет назад, ибо язык, называя вещь, не убивает её, а воскрешает, давая этой вещи вторую символическую жизнь. Но, чтобы воплощать бытие, это должен быть какой-то особый поэтический язык, язык Гельдерлина и Хайдеггера, Гете и Пушкина, язык театра в широком метафорическом смысле слова «сцена», язык Антигоны, язык язык трагедии, – по большому счету, язык Возвышенного в искусстве.

По сути, мы имеем дело с повторением библейского акта креационизма на языке современной эпохи, пытающейся объяснить таинство творения мира из ничего, силою одного лишь слова, в частности, художественного, поэтического слова. Этим неомодерн и отличается от постмоерна. Если в классике язык как дом бытия не выпускает бытие из дома, не дает ему выйти наружу, но при этом позволяет нам заглянуть в щель избыточного Реального, то в трангрессивном постмодерне почти порнографической откровенности – двери бытия распахнуты, окна его открыты, оно трансгрессирует, легитимируя право субъекта на наслаждение, но при этом является перед нами в искаженной при помощи кривого зеркала экрана форме. Egaliberte, руководимое гегемонией Фореста Гампа, может стать формулой постмодерной поэзии. Игровая постмодерная поэзия говорит про «отсутствующее» присутствие Реального, онтологического, сакрального, нуминозного, которое транслируется сквозь хитросплетения трендов и брендов. В поэзии идолов театра всегда присутствует тема смерти. Её танатология происходит от воздействия возрожденных этнических химер, фантазмов смерти, идолов рода.

С точки зрения гегельянской диалектики тезиса, антитезиса и синтеза при вхождении в идеологию субъект проходит три стадии интерпелляции: вхождение в этническое сообщество семьи, рода, племени (тезис, идолы рода, хтон); вхождение в социально-политическое сообщество народа, нации, государства (антитезис, идолы языка, рынок); вхождение в космополитическое сообщество глобального капитала (синтез, идолы пещер, идолы театра). Наибольшую абстрактность обретает именно третья стадия, на которой в качестве рудимента возрождается фольклорная поэтика стадии первой. Этнический рессентимент хтона просматривается сквозь леволиберальный универсалистский тренд, навевая нуминозный ужас. Поэзия ненависти, метафизической ненависти, становится обратной стороной поэзии бытовой и политической толерантности. Либерализм допускает, поощряет и использует национализм: это его фатум и историческая судьба. Именно наличие ненависти в подтексте речи доброжелательности и структурирует тайное наслаждение, обретшее легитимацию. Отрицание отрицания этницизма – таков синтез постмодерна. Его герои – это вечные беженцы: хуторяне и номады одновременно, этнические космополиты, носители интенции реванша в мире культа всеобщего покаяния. Поэзия идолов, как и любая другая, любит парадоксы.

Хотелось бы остановиться на таком свойстве постмодерной поэзии идолов, как «смерть автора». Деконструкция исключает всякую конспирологию: истина лежит на поверхности капитала, призраки «тайных агентов» превращаются в послушных информационных менеджеров, открытых в своем наивном цинизме завовевать мир. Говоря о противостоянии ядра и приферии глобальной экономики, следует учесть, что в этом противостоянии невозможно найти топографию устойчивого характера. Здесь нет четкого места: например, ядро – это Север или Запад, а колонии – это Восток или Юг. Для западного глобального мира свойственен особый тип внутренней колонизации – автоколонизация, – согласно которой коренное население тех же США, Великобритании, Франции, Бельгии, Германии в плане эксплуатации мало чем отличается от населения колоний: Украины, Бразилии, Явы или Суматры. Собственное же население воспринимается в качестве аборигенов.

Эгалитаризм как Реальное глобализма – это одинаковая финансовая бедность для всех, кто готов стать колониями. При этом колонизаторы в лице отдельных стран и наций прослеживаются не так четко. «Коллективный Запад» – это категория, которая предполагает не отдельные государства, а транснациональные блоки и союзы государств, которые эксплуатируют саму государственную идею каждой из сервисных стран-участниц. Смерть субъектности рождает символическую пустоту, где стирается грань между своими и чужими. Аборигенами становятся просто люди планеты «Земля». Такой колонизации мир еще не знал, и обнажившаяся травма гражданских и этнических войн демонстрирует нам хрупкость яблочной кожуры англосаксонской толерантности над раскаленным хаосом неонацизма.

Еще одно, безусловно, поэтическое свойство современного глобализма – его зловещий панэстетизм. Гедонистическое общество принадлежит маркизу де Саду, будуар которого отныне располагается рядом с классическими академиями. Никого больше не возмущает открытие эротического бутика неподалеку от храма, настолько постмодерн смешал понятия сакрального и профанного, благонравного и непристойного, высокого и низкого. Эстетическое (Символическое) в процессе трангрессии поглотило этическое (Реальное) без остатка, без избытка. Трансэстетическое начало как способ ничем не сдерживаемого выражения чувствования растекается по всем сферам бытия по мере распространения бессознательного, по мере экстраполяции желания. Причем, учитывается именно темная сторона бессознательного, лишенная катарсических инсайтов и духовных прорывов.

Не испытывать наслаждение считается преступным состоянием. Танатос оборачивается брендом. Желание переходит в фатальный режим функционирования. Эстетика становится повсеместной. Она превращается в трансэстетику, придавая свой оттенок политике, экономике, культуре, информационным коммуникациям, национальной государственности, сексуальности и так далее. Власть становится биовластью. Комическое декадентство постмодерной поэзии состоит в том, что её идолы предаются самым низшим формам наслаждений, связанным с монструозными образами хтонической мифологии, с тератологией и некрофилией, с необузданным дионисийским началом матери-земли. Инфернальность также становится брендом. «Богемность» мультикультурализма – это игра в смерть и рессентимент. Поэзия становится политической, искусство сливается с идеологией в общественных пиар-акциях, а политика