— Джейкоб? — спрашиваю я и тут же перевожу взгляд в другой угол.

Там, сжавшись, стоит Бен. Его трясет, волосы у него растрепаны, будто их тянули и крутили в разные стороны. Я снова смотрю на Эпафа. Ложка, как будто я выбил ее взглядом, выпадает у него из руки, падает на стол. Он больше не смотрит мне в глаза. Вместо этого его внимание привлекает что-то у меня за спиной, над моим плечом.

Позади скрипит половица. Я чувствую, что там кто-то есть, и моментально холодею. Я оборачиваюсь. Прямо над моим плечом я вижу бесстрастное лицо с круглыми щеками и выпученными глазами.

Оно похоже на луну, на полную луну. Но в пустых глазах нет никакого света. Глаза моргают, веки опускаются, как нож гильотины в замедленной съемке. Я открываю рот, чтобы закричать; но прежде чем я успеваю издать хоть звук, что-то тяжелое бьет меня по затылку. Такое чувство, будто череп трескается и мозг бьется о лобную кость. Мир заливает серо-черное месиво, и я падаю, лишившись слуха, зрения и чувств.

Темнота, густая, липкая, как смола, тысячей слоев покрывает мои глаза. Нет никакой разницы, открыты глаза или закрыты, — вокруг меня чернота.

Невозможно понять, сколько времени прошло. Какой-то инстинкт заставляет меня хранить неподвижность, контролировать даже дыхание, стараться не паниковать, не дышать быстрее. Беззвучно вдыхать и выдыхать. Попытаться понять, что происходит вокруг, не двигаясь, не говоря ни слова.

Понятно одно: я в помещении. Капли дождя не падают мне на лицо. Надо мной нет звезд, ветер не касается моей кожи. Я медленно опускаю руки по сторонам от себя. Утоптанная земля, сухая, шершавая. Я в помещении, закрытом. Тихо, как в гробу.

Слушай, Джин, слушай.

Ни звука, кроме биения моего сердца. Я сглатываю слюну, кадык дергается.

Оставайся спокойным, не паникуй.

И снова подает голос инстинкт: не двигайся.

Тут, между двумя громкими ударами сердца, я что-то слышу. Тихий, едва слышный звук. Он тут же стихает. Возможно, мне показалось. Но нет: я снова слышу этот тихий шорох.

Звук дыхания.

Кто-то другой рядом.

Не двигайся. Постарайся, чтобы тебя не заметили.

Я больше ничего не слышу: мое сердце бьется слишком громко, кровь слишком сильно шумит в ушах. Я заставляю себя дышать ровно. Медленные, глубокие вдохи. Широко раскрыть рот, чтобы не было слышно никакого свиста.

Где я? И кто здесь рядом со мной.

Я медленно поднимаю руки, описываю ими дугу. Ничего, только холодный воздух. Моя левая рука, опускаясь, касается чего-то гладкого, прохладного, твердого. Стекло? Окно? Я поворачиваю голову, смотрю на свою руку. Ничего не видно. Ни руки. Ни стекла. Только чернота. И снова этот внутренний голос: не издавай ни звука, не двигайся.

— Эй?

Это не мой голос, он принадлежит кому-то другому. Справа от меня. Тихий настолько, что напоминает тонкую струйку дыма.

Это Сисси.

Не двигайся, не говори, не двигайся, не го…

— Сисси? — я борюсь с искушением сесть.

— Джин? — шепчет она в ответ.

Очень медленно, дюйм за дюймом, я придвигаюсь к ней. Она делает то же самое. Не говоря ни слова. Тот же инстинкт, который побуждает молчать меня, говорит и в ней. Наши пальцы соприкасаются, и мы тут же хватаемся за руки, наши пальцы переплетаются, как два борющихся животных. Руки ледяные, но сплетаются они жарко.

Мы стараемся быть абсолютно неподвижными. Потому что чувствуем, что не одни. Она дышит. Я дышу. Тишина. И тут дальше, за ней, слышится звук еще чьего-то дыхания: тихое движение воздуха между губами спящего. Сисси движется на звук. Я хватаю ее, не пуская. Она застывает. Потом пытается вырвать руку. Я хватаю ее сильнее. Не двигайся. Но она настаивает. Я подползаю к ней поближе, вплотную.

— Не надо, — шепчу я ей в ухо.

Теперь она двигается, наклоняется ко мне:

— Где мы?

— Не знаю. Опасно.

Я чувствую, как что-то, лежащее в кармане, прижимается к моей ноге. Я тянусь и вынимаю небольшую трубку, ощупываю ее. Судя по всему, это химический фонарь.

Сисси опускает руки к ботинкам. Я слышу шорох кожи, потом металлическое позвякивание. Она достала кинжалы, которые прятала в ботинках.

— У меня есть химический фонарь, — шепчу я. — Он был в кармане.

Я слышу шорох одежды, потом Сисси говорит:

— У меня тоже. Что происходит?

— Надо сидеть тихо. И неподвижно. — Я чувствую, как она кивает рядом со мной.

— Не используй фонарь, — говорит она. — Не сейчас.

Я сжимаю ее ладонь в ответ.

Мы неподвижно лежим еще минуту. Я снова слышу дыхание. Теперь более громкое, не такое ритмичное. Сисси осторожно двигается. Она пытается ногами ощупать пол вокруг себя.

Что происходит?

Мы вглядываемся в темноту, пытаясь хоть что-то рассмотреть. Но вместо этого слышим звук: короткий, похожий на чиханье, кашель. Тело Сисси напрягается, как пружина. Еще одно покашливание, на этот раз оно переходит в рычание, и все снова стихает. Снова раздается похрапывание. Теперь более затрудненное и слабое.

Сисси держит меня за руку. Я знаю, ей хочется того же, чего и мне: выбраться отсюда. Где бы мы ни были.

Мы осторожно встаем и пытаемся отойти подальше от звука дыхания, вытянув руки вперед. Осторожно переставляем ноги, стараясь ни обо что не споткнуться. Моя рука упирается в стекло. Спустя мгновение его касается и Сисси. Она издает сдавленный звук.

— Джин, — это самый тихий крик, что я когда-либо слышал, — я знаю, где мы.

Она отпускает мою руку, и я словно остаюсь совсем один среди моря тьмы.

— Сисси?

Вокруг абсолютно тихо, даже похрапывание прекратилось. Я тянусь рукой туда, где только что была Сисси. Пусто, как будто она испарилась. Я медленно иду вперед, размахивая руками, но натыкаюсь только на пустоту. Ни следа Сисси, ни единого серого контура в темноте.

Тишину разрывает рычание, высокое, смешанное с бульканьем слюны. Крик — кричит Сисси, — а потом шум движения и дробные удары отброшенного песка по стеклу.

Я переламываю химический фонарь. Болезненное зеленое сияние окружает меня.

Я в Доме Пустоши.

В стеклянной камере.

Внутри нее,вместе с закатником.

Я замечаю неуловимое, почти незаметное глазу движение в сторону Сисси. Черные волосы отброшены с бледного лица, клыки торчат наружу. Сисси уже бросает кинжал. Сполох отраженного света на лезвии, летящем к закатнице. Та падает на землю прямо из прыжка, сложившись пополам, и издает громкий, высокий вопль.