Его разбудил дверной звонок часов в восемь утра – он только вернулся после тяжёлой ночи, провёл в тюрьме безвылазно двенадцать дней на очередной голодовке заключённых. Постоял сомнамбулой под душем, чуть там же не уснул, кое-как вытерся и рухнул в кровать с полотенцем на плечах.

В дверь звонили отчаянно, истошно, словно искали спасения. Он вскочил, промахиваясь ногой, натянул трусы, накинул банный халат, ринулся к двери…

На пороге торчала Толстопуз – взъерошенная, в домашних тапках, но с чемоданом.

– Что… случилось? – испугался он, запахивая халат. – Откуда ты… что…

– Всё! – выкрикнула она и зарыдала, и отодвинула его, вкатывая чемоданище через порог. – Я ушла от них навсегда! Свари мне какао.

Она любила какао… Полюбуйтесь на это чудо лохматое: уверена, что сейчас полумёртвый после жуткой тюремной каторги «Стаха» станет варить ей какао. Дулюшки!

Само собой, немедленно принялся варить…

А она, рыдая и давясь слезами, мотаясь по кухне и припадая к его спине, как к дереву, бурно перечисляла обиды: что-то там ей мать запретила, а отец не реагирует, до него вообще не достучишься, а эти две мерзавки, так называемые «сестрички»…

Он поставил перед ней чашку, пошёл умыться и почистить зубы, ну и одеться по-человечески. Прыгая в штанине джинсов, краем глаза увидел её: стоя в дверях с чашкой какао в руке, она внимательно его разглядывала, будто собиралась прикупить полезную для хозяйства вещь.

– Это что за фокусы?! – рассердился он, застёгивая «молнию» на джинсах. Она подошла, жалобно проговорила:

– Стаха, я у тебя теперь буду жить, ладно?

– С какой это дури? – он нахмурился, натянул майку. – Допивай какао, иди домой и проси у мамы прощения. Готов быть парламентёром, сейчас ей позвоню…

– Нет! – крикнула она, сверкая заплаканными глазами. – Ты просто женишься на мне, вот и всё. Теперь я здесь, здесь! Я буду твоя жена!

Он расхохотался изумлённым смехом… Склонил голову, любуясь копной её расхристанных волос. У неё, единственной из трёх, волосы потемнели до золотисто-каштанового оттенка, и зелёные, в крапинку, глаза чудесно с ними контрастировали. А ещё она унаследовала Лёвкины ямочки на щеках и победную улыбку, перед которой травы стелились, не говоря уже о мальчиках.

– Знаешь, Толстопуз… – сказал он. – Когда рождалась твоя сестрица и папа повёз маму в роддом, мне выпало наказание – сидеть с тобой. Это было самое страшное приключение в моей жизни. Тебе был годик, и ты умудрилась трижды за час обделаться. Я был в ужасе, я мыл тебя под краном, боясь, что ты выскользнешь. А ты вопила, как резаная. У тебя была красная треугольная попа.

– Сейчас она не треугольная. Хочешь, покажу?

Он вздохнул, прошёл в прихожую и распахнул дверь.

– Пошла вон, – сказал. – Проваливай. Чемодан завезу ближе к вечеру.

Она с оскорблённым видом вышла на площадку и вызвала лифт. Он стоял в дверях, как всегда проверяя, что лифт пришёл пустым и девочка благополучно спустится вниз. «Бугров, – говорила её непоследовательная мать, – тебе просто нельзя иметь детей: ты и сам параноик, и ребёнка таким же вырастишь».

Приехал лифт.

– Постой, – сказал он, подошёл, проверил, что лифт пустой, и обнял её, поцеловал в щёку. – Помни: ругатели идут пешком!

– А ты? Ты помнишь, как на бат-мицве[10]сказал мне: «моя дорогая девочка»?

– На бат-мицве тебе все это говорили.

– Нет! Ты сказал только мне, а им не сказал!

«Они» – это были сёстры несносные.

Он нажал на кнопку, двери лифта снова разъехались, она вошла внутрь…

– Отзвони, когда благополучно доберёшься, – сказал, придерживая двери.

– Госссподи!

Уехала, не отзвонила…

Он никогда больше её не обнимал.

Вот кто всегда резал правду-матку – Эдочка! Вот уж кто никогда его не жалел. «Откуда я знаю, что за тип, – отмахнулась от его въедливых вопросов о грядущем бракосочетании старшей дочери. – Жених и жених, посмотрим, что будет». – «Да, но кто он, из какой семьи, чем занимается?»

Она перестала вынимать посуду из мойки, выпрямилась – маленькая, пополневшая за последние годы, замечательная подруга, – сурово на него воззрилась: «Бугров, как это ты умудрился остаться незыблемым тираном и собственником, ни на капельку не изменившись! Время сейчас другое, понимаешь?! И что, ты можешь ей диктовать или лезть со своими старческими вопросами? Нам сказано: он из Нью-Йорка, программист, нормальный. Семья – нормальная. Работа – нормальная. – Она вздохнула, потянулась за кухонным полотенцем, вытерла руки. – Говорю тебе, что услышала, а остальное увидим сами тридцатого мая. И не смей соваться с руководящими указаниями!» Она поставила чашки на полку – одна в одну, пирамидкой. Снова к нему развернулась: «Взял бы да женился… Вполне можешь ещё своего родить и трястись над ним как ненормальный. Не маши на меня своей докторской лапой! Где та искусствоведка, Этель, манерная такая, ни словечка в простоте; всё повторяла, что твои глаза – «венецианская синь»? Или вот эта, последняя дамочка… Каро её звали, да? По-моему, вполне вменяемая была девица, и в детородном возрасте. Куда ты их всех сплавляешь? В море топишь, что ли, как котят?»

Каро… да, привязчивая, хорошая была. Почему – была? Она и есть – ну не топит же он их в море, побойся бога, Эдочка. Они сами уходят, уходят, отчаявшись, убедившись, что «свято место» давно у него превратилось в место Лобное, и не осталось там ни одного пятачка, не залитого кровью.

В прошлом Каро была, вероятно, Кариной – её армянская родословная тянулась почему-то из Ташкента. Приличная состоятельная семья, мама – учительница музыки, папа – какой-то патентовик. Всё это было прекрасно, потому что не имело никакого отношения к его жизни, памяти и душе. Каро была похожа на своё имя – невысокая, полненькая, колечки крепких чёрных кудрей жили своей бесшабашной жизнью, жгучий язык не оставлял в покое ни одну, кажется, часть его тела. Своей энергией она умудрилась даже вымести на время из его снов длинноногую девочку, что выбегала и выбегала навстречу ему из рябинового клина; во всяком случае, совсем не каждое его пробуждение заканчивалось муторным стоном.

С Каро он даже пробовал жить – недолго, и где-то с полгода, возвращаясь домой, уже на лестнице чувствовал чудесный запах кофе. Но и Каро не выдержала; именно ночей-то она и не вынесла: он с детства взволнованно и связно произносил во сне целые фразы. Долго она молчала, скучнела, грустнела… Уж лучше бы выложила всё наотмашь, как это делали другие, натыкаясь на конверты из российских учреждений с официальными ответами на его запросы или раздражённо интересуясь – что это за железку он носит на пальце… Но Каро была так деликатна! И однажды он застал чисто убранную квартиру с кофейником, укрытым полотенцем, – квартиру пустую, просторную, с милой его сердцу абсолютной тишиной и cвободой вспоминать…