в своем развитии: «Социалистический реализм — это создание нашей литературы, это наши искания и наши открытия. Торжество социалистического реализма возможно было только в советском социалистическом строе, это художественное выражение нашей действительности...»

Узнав, что я работаю над статьей и во время отпуска, он написал мне в Дубулты: «Не слишком ли Вы перегрузили себя работой в ущерб отдыху и здоровью? Если же эта работа для Вас — удовольствие и духовное наслаждение, то протестовать против этого нельзя, а радоваться надо, если же это — натуга и долг, работать не следует: и не получится ничего, и себя измучаете. Только тогда хорошо получается, когда работка — в охотку».

Большой писатель, один из зачинателей советской литературы, он делился с нами, начинающими, своими тревогами и трудностями, говорил о своих творческих муках и недовольстве. Рукопись «Повести о детстве» уже была в редакции «Нового мира», а он все не мог закончить работу над ней: «Очень много у меня с ней возни, а при моем «святом недовольстве» я никак не могу оторваться от нее: то одно, то другое беспокоит меня, и приходится елозить по страницам с пером в руках до изнеможения. Сейчас рукопись уже готова к набору, но в гранках опять, вероятно, будет работа. Наказание божие! Значит, первую книжку журнала с моей повестью вы получите все-таки в сентябре» (письмо от 30 мая 1948 г.).

Но ни в сентябре, ни в октябре повесть не вышла. Она пробивала себе дорогу с трудом, преодолевая сильное сопротивление. Противники повести находили ее непригодной, не отвечающей духу времени. Потребовалось много волнений, чтобы подтвердилась столь непреложная истина о пользе и надобности для народа, и особенно молодого поколения, произведений, которые, рассказывая о прошлом, учат ценить и любить настоящее.

Повесть пошла в печать, но треволнения с рукописью сказались. «Мне пришлось пережить в этом году тяжелые дни, что сильно отразилось на моем здоровье», — писал Федор Васильевич.

Дружба с Ф. В. Гладковым была бесконечно дорога нам, укрепляла силы литературной молодежи. Но и ему она, видимо, была душевно нужна. Он радовался встречам с нами, и каждый из нас, приезжая в Москву, первым делом спешил к нему. Он писал нам письма, говорил о своих творческих замыслах и огорчениях, заинтересованно расспрашивал о нашей жизни и работе, поправлял, когда ошибались. Его добрая дружба во многом помогла росту пензенской литературной молодежи. В области, до 1947 года не имевшей ни своего альманаха, ни литературного объединения, теперь своя писательская организация.

II

Лето 1954 года. Маленькая дачка — всего половина одноэтажного кирпичного домика в Краскове. Широкое окно распахнуто настежь. Под окном яблоня. Ветер шелестит листами раскрытой книги на столе, Федор Васильевич сидит в кресле сбоку от окна, за его спиной ряды книг от пола до потолка. На одной из полок все книги со множеством бумажных закладок. Заглядываю в названия: философия, психология, логика. Труды Павлова, «Элементы мысли» Сеченова...

— Сейчас думаю о психологии творчества, — говорит Федор Васильевич. — А это, — он проводит пальцем по корешкам книг с закладками, — очень, очень интересно прочесть.

С горячностью, увлекаясь говорит о сложном, незримом процессе работы художника-творца.

— Как давно сумел это прочувствовать и выразить Пушкин! — Федор Васильевич на память читает строки из «Осени»:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться, наконец, свободным проявленьем —

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей...

Чтобы создавать правдивые образы нашей эпохи, — говорит он, — писателю мало обладать даром наблюдательности, чутким восприятием. Нужно коммунистическое мировоззрение. Без него не постигнуть ни движения жизни, ни психики новых людей. А здесь все — путь в незнакомое. Ведь сколько новых проблем, мыслей, чувств, страданий и радостей рождается с каждым новым шагом в будущее, с каждым ударом сердца... Отражение мира в сознании писателя — это одновременно и творческий акт, преобразующий восприятия в живую, трепетную цепь понятий и образов.

Много думал Федор Васильевич о роли писателя как воспитателя коммунистического сознания. Я не раз слышала от него:

— Советский писатель призван быть борцом за правду, за коммунистический идеал, мы призваны создавать поэмы о людях — вдохновенных деятелях, верных в дружбе, душевно богатых, сердечно участливых друг к другу, неотступно бороться с позорными пороками, с предрассудками, с косностью, бездушием, эгоизмом.

Федор Васильевич очень тревожился, сталкиваясь с фактами чуждых, буржуазных влияний в идеологии.

— Нет сомнения, что бытовое разложение, пьянство, хулиганство, идеологическая слепота — все это не без влияния враждебных сил, — горячился он, расхаживая по комнате быстрыми, легкими шагами. Сидеть не любил при разговоре. — Вот, думаете, безвредная штука джаз. Скажете — что общего между моральным воспитанием и джазом? А между тем эта гнусная музыка американских кабаков развращает нашу молодежь. И что удивительно — пластинку с записью хорошей музыки в магазинах днем с огнем не сыщешь, а джазовая записывается и распространяется с завидной быстротой. Но ведь наша задача — воспитание масс в духе высокой культуры...

В эту встречу все сказанное им так шло от души, так выражало волнующие его думы, что захотелось сохранить эти мысли, увидеть их напечатанными. Я попросила написать статью для журнала «Октябрь», где тогда работала. Федор Васильевич ответил не сразу. На склоне лет человек дороже ценит время, а он очень хотел успеть закончить свою давно задуманную, стучавшую в сердце книгу. И все же согласился.

Телефона на красковской даче не было, и через несколько дней я заглянула к нему узнать, пишется ли статья. Федор Васильевич увидел меня в окно и пошел навстречу с исписанными листками в руке. Мы сели под яблоней, за врытым в землю одноногим столом. Федор Васильевич стал читать вслух: «Наша литература глубоко партийна. Она чутко откликается на все события и свершения в стране, она голос, воля, целеустремленность народа к реальному будущему...»

У статьи не было заголовка. Дочитав, он перевернул первую страницу и крупно написал сверху: «Самое заветное».

1964

В. Гоффеншефер

ДУХ ВОИТЕЛЯ

I

Мне бы еще пожить...

Сидел он у телевизора неспокойно. В нем странно