вопросы воспитания наследников и наследниц наших — для меня на первом плане всегда. Строительство Днепровской ГЭС было началом того чудотворного единства трудолюбия физического и трудолюбия мысли, которое является характерным и, если хотите, блистательным качеством рабочего нового типа — советского рабочего. Качество это надо беречь, лелеять, воспитывать в молодых людях, возможно, еще с большей энергией теперь, чем прежде... Что касается «Мятежной юности», то мне очень горько, что не придется, видно, закончить эту повесть о предреволюционных мастерах правды — о рабочих-революционерах, воспитавших, конечно, не только мою мятежную юность, но и юность всего многомиллионного простонародья, вынашивавшего, готовившего Октябрьскую революцию...

Гладков говорил тихо, медленно, с одышкой — ему трудно было говорить после почти шестисуточного голодания, болезнь не позволяла глотать даже воду. И все же голос его звучал отчетливо, внушительно, на отдельных словах, которые ему представлялись особо существенными, он делал ударение, подчеркивал их повторениями. Несомненно, то было его литературным завещанием.

На другой же день я передала разговор с Гладковым Григорию Ивановичу Владыкину, и тот сразу, с горячей готовностью, пошел навстречу желанию писателя. Но книгу эту Федору Васильевичу уже не суждено было увидеть. Она появилась в 1961 году, и в нее помимо «Мятежной юности» и «Писем о Днепрострое» вошли и другие очерки, статьи, воспоминания из архива писателя.

...Часто встречаясь с Федором Гладковым в последние годы его жизни, я иногда записывала наши беседы на отдельных листках бумаги разного цвета и разного формата. И теперь каждый листок, обладая своей индивидуальностью, отчетливо вызывает в памяти обстановку, подробности той или иной встречи.

Федор Васильевич был великолепным рассказчиком и, если был в ударе, мог доставить слушателям подлинное эстетическое наслаждение. Он часто рассказывал о своей деревенской жизни, но все же излюбленными его темами были жизнь и работа в дореволюционном Забайкалье и героические годы гражданской войны.

Он попал в Забайкалье в 1902 году и не сразу полюбил этот величественный, суровый край.

— Вначале я чувствовал себя так, будто был заключен в тюрьму или заброшен в глухую пустыню, — говорил он. — Я в тысяча девятьсот третьем году писал Горькому и жаловался на скуку, тоску, заброшенность... Потом полюбил, прилип душой к дикой и властной красоте Забайкалья. И людей тоже полюбил, прежде всего переселенцев. Привлекала их внутренняя широта, независимость — этим они резко отличались от коренных жителей деревни. О переселенцах я тоже писал тогда Горькому.

Гладков принимает участие в подпольной работе местных революционных организаций, печатается в газете «Забайкалье».

«Эти рассказы и очерки, — писал мне Гладков в 1956 году, — еще художественно незрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде и справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании»[40].

Многие из рассказов так и не увидели света, погибли в «цензурной вьюге». Машинописи в то время там не было, а денег на переписчиков не хватало, и у автора не оставалось запасного экземпляра.

Гладков любил рассказывать о друзьях своей юности — соратниках по революционной подпольной борьбе.

— Цельные люди, монолитные, проникнутые большой идеей, — говорил он о них. — Гордое, непреклонное племя.

Гладков умел гордиться своими друзьями, по-юному восторженно наделять их самыми лучшими качествами, которыми он дорожил в людях. Он великодушно называл себя их учеником, рассказывал об огромной моральной поддержке, которую оказывали все они ему в трудные годы революционной борьбы, часто приумаляя свою собственную роль в этой борьбе. Ведь Гладков был одним из организаторов советской власти в большой кубанской станице, где до революции работал инспектором высшего начального училища. Там он был избран комиссаром просвещения и проводил учительский съезд. А какую огромную работу вел он в подполье в Новороссийске, на цементном заводе (который англичане объявили тогда экстерриториальным, то есть подвластным только их влиянию), а потом — непосредственно на фронтах гражданской войны...

О себе он рассказывал только тогда, когда его об этом настойчиво просили. Меня особенно интересовала его работа комиссаром просвещения, так как об этом в литературе ничего не было известно. И вот весной 1958 года Гладков рассказал мне некоторые эпизоды:

— В станице Павловской я был учителем и наркомом просвещения — по примеру Москвы. Как-то ночью после заседания иду через площадь, и вдруг выстрелы — казацкие пулечки пролетели над самой головой. Хорошо, что росту небольшого, — улыбнулся он. — В ту же ночь не успел открыть дверь, как опять пулечка в окно и застряла в противоположной стене. Я тогда и поверил в свою судьбу, что жизнь мне предстоит долгая... Весна восемнадцатого года. Съезд учителей. Как большевик, провожу съезд. Другой большевик, Александр Хмельницкий, оглашает резолюцию о беспощадной борьбе с белогвардейцами, а те были почти у самой станицы. Учителя боятся, не подымают рук для голосования. Пришлось мне потом ходить из школы в школу и уговаривать подписать — так была принята резолюция. И это мне потом отмстилось. Налетают на станицу белоказаки и требуют выдачи большевиков. Сын павловского атамана кричит, что из-под земли меня найдет и расстреляет. Жду — вот-вот придут. С женой попрощался, — думал, навсегда. Спасла случайность: атаман станицы знал, что наступает Жлоба, а потому заявил, что большевиков у него нет, что все благополучно. Белобандиты успели повесить только одну старуху, которая плюнула генералу в лицо за то, что погибли на войне двое ее сыновей. В результате этого эпизода и появилась у меня в «Зеленях» бабка Передериха.

Федор Васильевич весь преображался, когда говорил о героике гражданской войны. Бывало, невзирая на постоянно мучившее его удушье, энергичным рывком отодвинет от себя кресло и начнет шагать по комнате, а глаза сверкают, как у молодого.

— «Райком закрыт; все ушли на фронт» — сию надпись на дверях райкома видел не только я, но и все, кто жил тогда. До сих пор помню ощущение самозабвенной, головокружительной отваги, которую излучали эти слова, наспех начертанные молодым размашистым почерком. Сейчас, спустя сорок лет, графически, во всех деталях, вижу эту надпись: обрывок голубовато-зеленоватой оберточной бумаги, водянисто-сиреневый цвет чернил, с нажимом, крупнее других выписанные слова — «все» и «фронт».

...Однажды Гладков процитировал Маяковского:

Коммунизм —

это молодость мира,

и его

возводить

молодым.

И тут же объяснил, что любит эти слова, хотя и толкует их расширительно: молодость не в летах