жить в сердце эпохи, чуять его громы и сливаться с движением жизни. Знать основной лейтмотив, смысл движения, угадать величие мудрости человеческих свершений нашего века. Во всяком эмпиризме есть большая доля пошлости и мещанского идиотизма.

Заболтался я, нагородил Вам всяких глупостей.

Жду от Вас весточки. В Москве я пробуду до августа. А хочется уехать. С Григорием Александровичем я только и нахожу часы отдыха.

4-я книга «Нового мира» вышла. Григорий Александрович Вам ее вышлет. Прочел Вашу статью, и мне стало не по себе: очень уж Вы переоцениваете меня. И мне стыдно за себя, что я так плохо отработал книгу. Я знаю свои провалы. Буду над ней работать очень много.

Горячий привет Клавдии Николаевне. Я очень полюбил ее. Как-то хорошо чувствую ее.

Целую Вас и крепко жму руку.

Ваш Фед. Гладков

Пишите же. Ваши письма для меня — большая радость.

5

[6 июля 1933 года]

Коктебель

Дорогой Федор Васильевич,

получили ли Вы мое длинное, витиеватое письмо?[36] Витиеватость его от обычного для меня косноязычия, вызванного переменной жизнью. А перемена в ритмах огромная; ведь я 3 года не отдыхал, пишучи книгу за книгой. И вдруг попал в полное безделье, ибо не взял с собой никакой работы. К сожалению, погода не способствует прогулкам, купанью и т. д. Сегодня 6 июля, а только-только не зябнешь: точно начало июня у нас, под Москвой; вчера и всю ночь сегодня — дождь; и тот же воющий ветер, который сопровождает нас 1 1/2 месяца, обсвистывая наш уютный беленький домик. Море — холодное: 15—16°— не более; и приходится купаться с перерывами; 2 дня купаешься, 2 дня — нет: то — прибой, то — ветер с берега угоняет теплую воду; и вода леденеет, а солнце — палит; то, наоборот, — теплеет море; но — хлещет дождь, и к морю не проберешься: такая липкая грязь.

Но сквозь все незадачи буду вспоминать с благодарностью Коктебель, который, таки, нам отдых дал.

На днях с большим удовлетворением прочел рецензию об «Энергии» в «Известиях»[37]; особенно порадовала меня мысль, что «Энергия» есть и политическое руководство. Так оно и есть: художественные произведения именно силой художества конкретизируют и политику.

Надеюсь скоро увидеть Вас: мы уезжаем в Москву 15‑го, 17‑го или 19‑го июля[38].

Не без страха думаю о Москве: придется сразу же окунуться в неприятные разговоры с «Федерацией»[39] и т. д.

Пишу это письмо между прочими. Затем, чтоб сообщить Вам, что я Вам ответил. Приходится осведомляться о письмах: здесь они пропадают. Остаюсь искренне любящий Вас

Борис Бугаев

P. S. Шлю привет Вашей супруге. Клодя просит передать Вам сердечный привет.

1977

З. Гусева

САМОЕ ЗАВЕТНОЕ

I

Деревянный домик в лесу до самых окон замело снегом, и сугробы под ветром словно дымились. Вековые дубы обступили его, протянули ветки над узкой верандой, над увешанной сосульками крышей. Морозы в Пензенской области бывают изрядные — ртутный столбик сбегает вниз за тридцать. Тогда в нерушимой тишине леса с треском выстрела обламываются сучья да слышен хруст снега под валенками.

В такой каленный морозом день подъехали мы — трое сотрудников местного издательства — к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь, уединившись в пустом домике (лишь по соседству во дворе жила с семьей стряпуха), писал Федор Васильевич Гладков свою «Повесть о детстве», первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать «На земле отцов».

Дорожка к дому была расчищена, галерейка начисто выметена. Федор Васильевич, видно, только что управился с этим и устанавливал у крыльца метлу, лопату, веник. Лицо его на ветру разгорелось, брови заиндевели. И хотя был он в тулупчике и валенках, пошел навстречу, как всегда, стремительно, своей удивительно легкой и не по возрасту быстрой походкой.

Он встретил нас по-отечески. И особенно был доволен, узнав, что один из нас — Михаил Родионов — его земляк, уроженец Чернавки.

— Вы, значит, внук Трягина. Как же, помню. Жили в Сусином. Ну, рассказывайте — кого знаете, что с кем сталось.

Все, что касалось Чернавки, его живо интересовало. Радовался хорошему, горевал над бедой. Услышав, что в селе сгорела школа, тогда же послал от себя тридцать тысяч. Теперь эта новая школа носит его имя.

Из всех комнат просторного дома он выбрал для работы небольшую, но самую светлую — угловую, с окнами на юг и запад. Мебель и вещи лишь необходимые. Письменный стол с горкой остро очиненных карандашей (писал только карандашом). Стопки чистой бумаги. Странички исписанной, где многажды перечеркнуты слова, строки. У стола на табурете, прямо за спинкой стула, где сидел, работая, ведерный самоварище с медными начищенными боками. Крепкий чай. Наливал, не отрываясь от рукописи.

И книги. Множество книг. Пожелтелые, слежавшиеся переплеты. Открываю одну, другую. Все старые издания русской фольклористики. Афанасьев. Братья Киреевские...

Прекрасный знаток народного языка, создавая повесть о прошлом, он не уставал проверять себя, не жалел времени, чтобы уточнить какую-либо поговорку, присказку. И вовсе не из педантизма.

— Великие богатства в этих трудах собраны, — услышали мы от него. — Чем больше роюсь, тем больше нахожу.

Не потому ли такими самоцветами блещет в последних повестях речь Володимирыча, бабки Натальи, Параскевы, да и всех героев. В жизни услышанное, сохраненное памятью, творчески переплавилось с дивными находками из книжных богатств...

Требовательность к языку, чеканке слова Федор Васильевич старался внушить и нашей литературной молодежи, нам, еще неопытным редакторам только что основанного издательства. «Не выпускайте книг-скороспелок, — не раз говаривал он. — Направляйте творческие поиски ваших авторов, чтобы смелее ставили вопросы, которые жизнь выдвигает, и создавали вещи образные, яркие».

Пензенское литературное объединение и областной альманах «Земля родная» буквально выпестованы им. Во все наши заботы Федор Васильевич вникал ревностно. Когда издательству недоставало печатных машин, Гладков не знал покоя. Звонил в министерства и главки, действовал как депутат, добивался, требовал помочь молодому коллективу. И машины были получены.

Запомнились его слова, сказанные однажды секретарю обкома партии: «Вырастить хорошего писателя не менее важно, чем вырастить хлеб. Помогайте, заботьтесь, как о хлебе!»

Очень радовался Федор Васильевич тому, что начинает набирать силу литературный молодняк и