– Полковник! – начал он, – вы вступаете в законный брак.Понимаете ли вы ту обязанность…

И так далее и так далее; представьте себе десять страницформата «Journal des Debats», самой мелкой печати, наполненных самым дикимвздором, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самыебесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию, мужеству и бескорыстию егосамого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем хотелось обедать; но, несмотря нато, никто не смел противоречить и все с благоговением дослушали всю дичь доконца; даже Бахчеев, при всем своем мучительном аппетите, просидел, не шелохнувшись,в самой полной почтительности. Удовлетворившись собственным красноречием, ФомаФомич наконец развеселился и даже довольно сильно подпил за обедом,провозглашая самые необыкновенные тосты. Он принялся острить и подшучивать,разумеется, насчет молодых. Все хохотали и аплодировали. Но некоторые из шутокбыли до такой степени сальны и недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился.Наконец Настенька вскочила из-за стола и убежала. Это привело Фому Фомича внеописанный восторг; но он тотчас же нашелся: в кратких, но сильных словахизобразил он достоинства Настеньки и провозгласил тост за здоровьеотсутствующей. Дядя, за минуту сконфуженный и страдавший, готов был теперьобнимать Фому Фомича. Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга исвоего счастья, – и я заметил: с самого благословения еще они не сказали межсобою ни слова, даже как будто избегали глядеть друг на друга. Когда всталииз-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно куда. Отыскивая его, я забрел натеррасу. Там, сидя в кресле, за кофеем, ораторствовал Фома, сильноподкураженный. Около него были только Ежевикин, Бахчеев и Мизинчиков. Яостановился послушать.

– Почему, – кричал Фома, – почему я готов сейчас же идти накостер за мои убеждения? А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер?Почему, почему?

– Да костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, накостер-то-с! – трунил Ежевикин. – Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, аво-вторых, сожгут – что останется?

– Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебепонять, где тебе оценить меня! Для вас не существует великих людей, кромекаких-то там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари?кого осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю землю-тозавоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и онзавоюет… Зато он убил добродетельного Клита, а я не убивал добродетельногоКлита… Мальчишка! прохвост! розог бы дать ему, а не прославлять во всемирнойистории… да уж вместе и Цезарю!

– Цезаря-то хоть пощадите, Фома Фомич!

– Не пощажу дурака! – кричал Фома.

– И не щади! – с жаром подхватил Степан Алексеевич, тожеподвыпивший, – нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножкеповертеться! колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. Ачто такое стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь,какая-нибудь новая пакость. А тот, другой, давеча-то в благородном обществе,вензеля пишет да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да ты пей, пей, да иперегородку сделай, а потом, пожалуй, и опять пей… Нечего их щадить! всемошенники! Один только ты ученый, Фома!

Бахчеев, если отдавался кому, то отдавался весь, безусловнои безо всякой критики.

Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Онбыл с Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будтовиноватая. Дядя пошел ко мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стоялислезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.

– Друг мой! – сказал он, – я до сих пор как будто не верюмоему счастью… Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчасона плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялсявесь: и верю и не верю! И за что это мне? за что? что я сделал? чем я заслужил?

– Если кто заслужил, дядюшка, то это вы, – сказал я сувлечением. – Я еще не видал такого честного, такого прекрасного, такогодобрейшего человека, как вы…

– Нет, Сережа, нет, это слишком, – отвечал он, как бы ссожалением. – То-то и худо, что мы добры ( то есть я про себя одного говорю),когда нам хорошо; а когда худо, так и не подступайся близко! Вот мы толькосейчас толковали об этом с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома, а,поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем в него верил, хотя исам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когда он отказалсяот такого подарка! К стыду моему говорю! Сердце трепещет после давешнеговоспоминания! Но я не владел собой… Когда он сказал давеча про Настю, то менякак будто в самое сердце что-то укусило. Я не понял и поступил, как тигр…

– Что ж, дядюшка, может, это было даже естественно.

Дядя замахал руками.

– Нет, нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это отиспорченности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и безудержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать на это?)Не знаешь ты, Сережа, – продолжал он с глубоким чувством, – сколько раз я бывалраздражителен, безжалостен, несправедлив, высокомерен, да и не к одному Фоме!Вот теперь это все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно, что я до сихпор ничего еще не сделал, чтоб быть достойным такого счастья. Настя то жесейчас говорила, хотя, право, не знаю, какие на ней-то грехи, потому что онаангел, а не человек! Она сказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надотеперь стараться быть добрее, делать все добрые дела… И если б ты слышал, какона горячо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!

Он остановился в волнении. Через минуту он продолжал:

– Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку иТатьяну Ивановну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднейшее существо! О, какя виноват пред всеми! Я и перед тобой виноват… Но если кто осмелится теперьобидеть Татьяну Ивановну, о! тогда… Ну, да уж нечего!.. для Мизинчикова тоженадо что-нибудь сделать.

– Да, дядюшка, я теперь переменил мое мнение о ТатьянеИвановне. Ее нельзя не уважать и не сострадать ей.

– Именно, именно! – подхватил с жаром дядя, – нельзя неуважать! Ведь вот, например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, –прибавил он, с робостью заглядывая мне в лицо, – и все мы давеча смеялись надним. А ведь это, может быть, непростительно… ведь это, может быть,превосходнейший, добрейший человек, но судьба… испытал несчастья… Ты не веришь,а это, может быть, истинно так.

– Нет, дядюшка; почему же не верить?

И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшемсоздании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследимаглубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должноотыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра инравственности и проч. и проч., – словом, я воспламенился и рассказал даже онатуральной школе; в заключение же прочел стихи: