“Да нет, – говорит Лупан, – она как раз очень даже одетая – всякие там шелковые халаты, они у японцев «кимоно» называются, красивые, расшиты драконами, из пасти у каждого огонь, а на другой стороне резной хвост извивается. У нее только между ног всё наружу и, чтобы ты не заплутал, вход в эту пещеру разрисован, будто карта какая подробная. И кавалер ее, – продолжает Лупан, – по-ихнему самурай, тоже одет и даже мечом препоясан. Правда, тот меч, которым он врагов рубит, сейчас в ножнах, а так и он разметал полы халата, будто в гопаке раскидал ноги, и, как говорили хлысты, с которыми я сидел на прежней зоне, – заканчивает Лупан, – обнажил свой корень до основания”».

На Петровском бульваре, – продолжала Электра, – то есть прямо вслед Игнату, Кошелев стал рассказывать, что после отбоя его сосед по нарам и тоже ученик моего отца Ваня Снегирев еще долго разговаривал с Богом. «Не то чтобы, – объяснял Кошелев, – мне это мешало, они беседовали тихо, но мне казалось неправильным, что Бог разговаривает со Снегиревым так, будто никого важнее Вани для него отродясь не было.

“Неужели ты думаешь, – втолковывал я Снегиреву наутро, – что хоть что-нибудь из того, что ты Ему говоришь, Он не знает? Я не утверждаю, что ты один виноват, но, может, и мы оттого сидим в лагере, что у Него на всех не хватает времени. А тут еще ты, как репей”.

Снегирев отвечал кротко, было видно, что он и сам боится, что мешает Господу, лезет к Нему с разговорами, когда Богу не до него. Оправдываясь, повторял: “Он всегда сразу отвечает, будто только и ждет, когда у нас будет отбой и я смогу с ним поговорить”.

“Это вежливость, – говорю я. – Он добр и тактичен, тем более понимает, в каком ты сейчас положении, как тебе тяжело. Но всё равно ты не должен к Нему приставать. Разве трудно хотя бы спросить: я ни от чего Вас не отвлекаю? или сказать: я к Вам опять с досужими разговорами, а у Вас и без меня столько дел”.

Снегирев кивал, но я, – говорит Кошелев, – знал, что он никогда так Господу не скажет, считает, у него всё отняли, Бог – последнее, что осталось, если и Его не будет, тогда жить незачем».

Другим соседом Снегирева по нарам был бывший священник, отец Григорий. Он тоже не был доволен этими разговорами, говорил Ване: «Ты должен просто молиться, молитва и есть разговор с Богом, а ты, как актер в театре. Ты Ему – Он тебе, да еще умильно, ласково, как у тебя это получается? Вообще-то сипишь, а тут ангельские трели, ты, наверное, в каком-нибудь народном театре играл, если так умеешь».

В другую их прогулку Кошелев, по словам Электры, заговорил о сметонинском спасении, искуплении сатаны. Начал с того, что стройности его учения отец Электры радовался как дитя, умел своей радостью заразить и их, зэков.

Думаю, – говорила Электра, – что эта радость, – а она его не оставляла – и была тем, что предохраняло отца от расправы, когда делалось известно, что он стучит. Стук, – продолжала она, – и во время следствия, и на зоне, понятно, скрыть трудно, он и не пытался, наоборот, вопреки всем законам лагерной жизни, объяснял зэкам, что явка с повинной, чистосердечное признание есть исповедь, без нее не спасешься. И вот, хотя говорят, что стукачи на зоне долго не живут, отец в том, что это правда, умел убедить и солагерников. Говорил им, что мы ничего не понимаем, во всем запутались, мы, колеблемые ветром и ни в чем не уверенные, потому что потеряли Господа.

Когда его спрашивали, как теперь помочь беде, отец сразу вспоминал об Исходе, главное же – об очищении народа при горе Синай. Учил зэков, что только такой путь к спасению был и останется прям, только им и можно дойти до Земли обетованной. Возвращаясь к сатане, он часто повторял, что, конечно, нечистый часто лезет на рожон, дерзает идти со Спасителем встык, но «на самом деле, объяснял нам ваш отец, сатана просто блефует, – говорил Кошелев, – набивает себе цену. Ждет же, мечтает лишь об одном: чтобы Господь простил его, вернул в ангельский чин».

Впрочем, это было только приступом к теме.

«На зоне, – говорил Кошелев Электре (запись от 17 октября 1982 г.) – какие-то важные вещи у вашего отца получалось так объяснить, что появлялась надежда, и мы, хоть и знали, что на его руках кровь, что несколько десятков людей из-за его показаний прямиком отправились на тот свет, ходили за ним, целыми бараками ходили. Потому что, я думаю, он был настоящий учитель. Разве он нам говорил, что будет легко, что дойдем прямой дорогой и без потерь? Нет, он другое говорил, – продолжал Кошелев. – Сколько дойдет, этого я вам сказать не могу, думаю, что половину, не меньше, по дороге схороним, но до нас никто не мог дойти, люди ведь и раньше гибли, и раньше не доходили, а те, кто за мной пойдет, дойдут, это я твердо обещаю»”.

Запись от 19 декабря 1982 г.

Наш сегодняшний разговор – продолжение предыдущего. Речь – опять же со слов Кошелева – о том, как ее отец понимал мир, в котором им всем, то есть и зэкам, и тем, кто пока оставался на воле, довелось жить, и что́ теперь, по его представлению, каждому из них надлежит делать, чтобы не погибнуть навечно, пусть не в этой жизни – в другой, но спастись. Кошелев говорил, что, конечно, это было не случайно, что на зоне и пары дней не прошло, а ее отец и те, кого он был готов наставлять в вере, нашли друг друга, а дальше, пока не освободился, Жестовский, будто Моисей, не прячась шел во главе своего немалого стада, уверенно вел его к Богу.

По словам Кошелева, для начала ее отец стал учить зэков молиться, и эта наука оказалась для них нелегким делом. А всё потому, что Жестовский никого не обманывал, сразу объявил, что зэкам придется молиться, ясно сознавая, что никто их не услышит, никто не отзовется, и на помощь к ним тоже никто не поспешит. То есть каждому известная зэковская формула: не жди, не надейся, не проси – теперь действительна и в отношениях с Богом. Действительна, потому что Господь ушел из нашего мира, он сделался безблагодатен.

Кому же мы тогда молимся, и для чего, допытывались у него зэки, на что Жестовский спокойно отвечал, что, если они не будут молиться, мир останется пустыней, и истории, которую мы так любим вспоминать, о забывшем отчий дом блудном сыне и о Господе, который нас ждет, в ней больше не будет. А если и в мире без Господа уцелеет, останется наше молитвенное предстояние, если, ничего не прося и ни на что не надеясь, мы со всей возможной верой, истовостью продолжим звать Его и звать, – шанс есть. И даже немалый шанс, что о нас еще раз вспомнят. Пусть это произойдет не при нашей жизни и даже жизни наших детей, но произойдет, не может не произойти – Его возвращение и станет наградой за возносимые молитвы.

На другую тему мы с Электрой много говорили и раньше, но тут, снова со слов Кошелева, она стала рассказывать, как в том же лагере – под Усть-Кутом, в тридцать шестом году, на пятой командировке – Жестовский объяснял зэкам, каковы в нынешние времена суть и назначение одного из главных таинств – исповеди.

Воскресный день, зэки гуляют по зоне, накручивая вокруг бараков петлю за петлей. Зима, но снега немного, и чунями, иногда кирзой, совсем редко ботинками тропинка хорошо утоптана, идти легко. И вот они ходят и говорят об исповеди, о том, кому и как следует исповедоваться в мире, из которого ушел Господь. По словам Кошелева, Жестовский никому ничего не навязывает, скорее просто вспоминает, пытается вместе с ними понять какие-то вещи.