В другой раз, – вспоминает Кошелев, – Жестовский стал объяснять, что Страшный суд не приговор «тройки», как многие из нас думают. Хотя, как и «тройке», Господу всё ведомо: и грехи, которые совершил человек, и его греховные помыслы. То есть, пусть зло и не совершено по телесной или иной слабости, наша готовность на зло, наше его приятие наличествует. Конечно, и одно, и второе, и третье будет учитываться, но приговор от этого зависит лишь отчасти. Главное – понимание человеком его грехов, наш ужас перед ними.

Откуда он берется в человеке и как будет велик, не знает никто, даже Господь, но с него и начинается наше раскаянье, наше деятельное участие в борьбе со злом, то есть приговор в первую очередь зависит от ужаса человека перед жизнью, которую он прожил. Если этот страх в тебе непрочен, вот-вот сойдет на нет, не жди милости. Раскаянье, заканчивает ваш отец, и есть путь человека из Египта в Землю обетованную. Ты можешь пройти его, не плутая сорок лет по Заиорданью, сразу войти в Рай, в Дом Спасения, а можешь так и кануть в безводной пустыне”.

Через три дня, 21 декабря. Опять же за чаем. Немного посплетничав о соседке, у которой комната справа от нее, Электра снова возвращается к Кошелеву.

“Понимаете, мы много о чем с ним говорили, и как-то раз он сказал, что невозможно умирать молодым и без вины виноватым. Ведь ты еще не совершил ничего героического или прекрасного, даже по-настоящему никого не любил, и вот уходишь – с этим нельзя примириться, как ни пытаешься, получается нелепица. Что тебя убивают за глупый, никому не нужный анекдот – это уже само по себе парализует, отнимает силы, которых и так после следствия и этапа совсем мало.

И вот, – говорил Кошелев, – ваш отец, Галина Николаевна, сумел мне и другим объяснить, что это не бред и не скверная шутка; в том, что выпало на нашу долю, много правды и много смысла. То есть всё не зря – и наши страдания, и наши смерти, не зря даже наша трусость, когда в последней надежде спасти шкуру мы одного за другим закладывали всех, кого знали. То есть он объяснил нам нашу вину, цель и назначение того, что мы приняли, и вдруг оказалось: мы не случайные жертвы, наоборот, честно и без ропота несем всё, что предназначили именно нам. Многим это дало силы, чтобы дожить до дня, когда окажемся на свободе”.

“Глебушка, милый, – говорила мне Электра на другой день, – Кошелев рассказывал, как они, окружив отца, будто детсадовская малышня свою воспитательницу, стайкой прогуливаются по зоне, слушают, что́ он проповедует, но отец никогда не отказывался поговорить, объяснить, растолковать, что нужно каждому из них по отдельности.

Так же и сам Кошелев, – говорит Электра, – если видел, что я его не понимаю, – всё заново повторит, на все вопросы самым внимательным образом ответит. В общем, я вам рассказываю ровно то, чему учил отец; тем не менее, меня не оставляет, что когда он там, на зоне, проповедовал, прямо за ним как тень шел Сметонин и, будто Аарон при Моисее, всё обращал в формулы. В эти ужасные, в эти свои совершенно безнадежные парадоксы.

Вот, например, другое воскресенье. А так всё то же: и зона, и бараки, и петляющая между ними тропинка. По словам Кошелева, отец начинает с того, что на его месте сказал бы, наверное, любой, кто относит себя к истинно православным христианам. Говорит, что мир сделался царством зла, все мы предались и продались сатане. Спаситель ушел, бросил нас на произвол судьбы, когда понял, что нам уже не поможешь, мы сделали свой выбор. Раз в мире больше нет Спасителя, то нет и Земли обетованной, идти некуда, наш нынешний путь, о чем уже не раз шла речь, не дорога, а стояние у горы Синай.

Это стояние как путь – первый сметонинский парадокс. Как долго мы тут будем стоять? А кто его знает, может, и до скончания веков. В чем суть этого стояния? Как и при Моисее, наше стояние при Синайской горе есть гражданская война, и она не кончается, год за годом нон-стоп, без перерыва всё идут и идут новые чистки да казни. Тут вопрос: но ведь когда убивают каждого десятого, и снова каждого десятого, и снова страдают невинные. «Это касается нас всех, – все мы спрашиваем и вашего отца, и себя: виновен ли лично я или просто попал под раздачу?»

Во-первых, отвечает учитель, знать свою вину не может никто, это, так сказать, дело не нашего разумения, и юрисдикция это тоже не наша, о таких вещах известно одному Господу. Кроме того, тому же Господу никто не мешает так расставить народ, чтобы каждым десятым всякий раз оказывался именно виновный, а безгрешные тихо-мирно шли по своим домам.

«Но почему же нам не приходит в голову, – повторяет слова отца Кошелев, – что, может быть, Господу и стараться не надо, не надо тасовать нас, будто колоду карт, как говорят шулеры, правильно ее заряжать, потому что среди нас нет невинных? Разве не все отплясывали вокруг тельца и разве опять же не все мы добровольно перекинулись, взяли сторону антихриста? Спаситель как столп посреди чистого поля стоял-стоял один-одинешенек, лишь потому ушел, что понял, что никому из нас не нужен».

Господь при горе Синай, после того как евреи с согласия Аарона отлили себе тельца и несколько дней скакали вокруг него как оглашенные, предлагал Моисею всех их, а отнюдь не каждого десятого, пустить под нож, а от Моисея породить новый народ. Смирился только потому, что Моисей наотрез отказался. Но раз виновны мы все, невинных в нашей среде нет – сколько ни ищи, никого не сыщешь, – значит, что Гражданская война, что последующие казни, даже если от них погибнет больше, чем каждый десятый, есть не кара Господня, а милость и снисхождение. Великая милость и великое снисхождение. Так к ним и следует относиться – это второй отцово-сметонинский парадокс.

«На том, что вечное стояние подле горы Синай и вечные же казни есть основа основ литургики в царстве сатаны, – продолжал Кошелев, – ваш отец обычно заканчивал введение в тему.

Всякий раз, – говорил он, – мы это точно знали, потому что тут и как будто ни с того ни с сего он начинал тихонько подхихикивать. Дальше всё, что ваш отец проповедовал, так или иначе сопровождалось этим его смехом, мелким и довольно гадливеньким. В другой раз, – рассказывал Кошелев, – ваш отец, Галина Николаевна, хохотал громко, раскатисто: охранники даже на нас оглядывались.

И для этого смеха, – говорил Кошелев, – у вашего отца были веские основания. Ведь так вроде бы получалось, что везде клин и никому не спастись. У сатаны и врагов не осталось, мир у его ног, всеми он признан, и все его славословят. Но ваш отец, – продолжал Кошелев, – видел очень далеко и понимал, что антихрист не покладая рук роет себе яму. Причем ударно роет, по-стахановски. Перекрывает нормы в сто и двести раз. Если бы мы всей страной так работали, пятилетка была бы выполнена в месяц, может, в месяц с четвертью. Но сейчас речь не о пятилетке, а о яме, которую антихрист копает с таким энтузиазмом. О яме, в которую он снова и на веки вечные провалится в преисподнюю, где ему и место. Провалится с таким грохотом, с таким треском, что пыль над этой ямой будет висеть еще не один год.

В общем, дьявол, как и должно, опять в преисподней, а Христос среди нас, здесь, на земле, ну и конечно, на небесах. Восседает на роскошном троне, а вокруг в белоснежных одеяниях, будто бабочки, порхают ангелы.