Тут, по словам Кошелева, кто-то из зэков спрашивает: всё же как так получилось, что он, человек церковный, бывший семинарист, к двадцать четвертому году превратился в идейного коммуниста? Учитель отвечает и на этот вопрос, говорит, что еще в начале восемнадцатого года к ним в самарскую семинарию приехал правящий архиерей, владыка Анастасий. Заняв кабинет ректора, он вызывал к себе одного воспитанника за другим и каждого спрашивал, что тот думает о происходящих событиях, то есть к чему нам всем следует готовиться.

Он, Жестовский, тогда сказал владыке, что ревнители благочестия считали, что литургия есть временное осуществление Царства Божия на земле. Но сейчас немалая часть народа убеждена, что нынешнее общее дело – строительство коммунизма – есть не временная, а именно что нескончаемая, никогда не прерываемая литургия. Соблазн сподобиться этого силен – новый Израиль вряд ли устоит.

“А вообще, – продолжает учитель, – причин было много, и они были разные. Тут и эмиграция родителей, и мое разочарование в церкви, которая всё решительнее попадала под влияние обновленцев, но, пожалуй, всё началось даже раньше обновленчества. Я до сих пор помню, как после свержения Николая II по церквам звонили колокола, служились благодарственные молебны, и покатилось: в нарушение церковных правил монахи стали переизбирать игуменов, а клир – епископов.

В общем, с одной стороны, церковь отдалась ереси, а с другой, я сам пошел работать на завод и там в свою очередь попал под обаяние прелести, о которой уже говорил – страстно увлекся идеями большевиков о справедливом, научно организованном обществе. Был убежден, что все мы и очень скоро будем жить при коммунизме, в раю, построенном собственными руками и здесь, на земле.

Я, – рассказывал Жестовский, – настолько был этим увлечен, настолько считал своим, что даже решил, что без меня не обойдутся, необходим и мой личный вклад в строительство земного Иерусалима. В двадцать пятом году я разработал план создания нового пролетарского языка, а когда был арестован, рассудил, что, раз органы возбудили дело против человека, столь преданного делу партии, значит, теперь и в ГПУ правит бал отъявленная контрреволюция. Ни при каких условиях нельзя брать греха на душу – сотрудничать с ними.

Я, – возвращается, с чего начал, Жестовский, – ушел в полную несознанку, почти целый месяц будто воды в рот набрал. Меня день за днем тягали на допросы, но я твердо стоял на своем, отказывался давать какие-либо показания. А потом, сам не знаю как это вышло, может, просто накопилась усталость, я ответил на совершенно невинный вопрос, и будто плотину прорвало. Я говорил, говорил – и не мог остановиться. Закончил уже под утро – и вдруг почувствовал в себе такое же ликование, как после исповеди.

И дальше так было всякий раз, когда давал признательные показания. То же было в ссылке или уже на воле, когда я писал еженедельные отчеты районному уполномоченному, который меня прежде завербовал, так же, – объяснял Жестовский, – и тут, на зоне, когда со мной хочет переговорить лагерный кум. Возможно, – продолжал он, – это невыносимое облегчение знакомо и вам: но откуда оно, я не знал, ведь жизнь как была собачьей, так и оставалась.

Жрать нечего и нечего на себя надеть, чтобы хоть немного согреться. Годами не видишь ни жены, ни детей, может, их больше вообще не увидишь, тут, в вонючем, насквозь промерзшем бараке и подохнешь, а потом с биркой на ноге ляжешь где-нибудь посреди болота на лагерном кладбище. Но однажды вдруг понял, что это не просто правильно, а так и было задумано, потому что в царстве сатаны кабинет следователя или подобный ему кабинет оперуполномоченного есть наша настоящая исповедальня”.

“Здесь, – вел дальше Кошелев, – кто-то из нас ему говорит: что же получается, Николай Осипович? С одной стороны, вы называете советскую власть сатанинской, с другой – требуете не только ничего от нее не скрывать, наоборот, со всей возможной искренностью сотрудничать. Выходит, вы призываете нас, своих учеников, не за страх, а за совесть служить сатане? Разве такой путь может вести к спасению?

Жестовский, – продолжал Кошелев, – говорил лишь о том, что каждого из нас касалось напрямую, никогда не забредал ни в какие философские дебри; среди прочего, мы и за это ему благодарны. Так и тут нам было сказано следующее: «Я и об этом много думал, спрашивал себя, проверял, почему? Нет ли здесь подвоха? И вот к чему пришел: в самом деле, ведь власть сатанинская, а я убеждаю вас ей служить, даже ссылаясь на подписку о неразглашении говорю об этой службе как о таинстве, как о приобщении к таинству.

С церковью понятно – ушел Христос, с Ним из храмов ушла и благодать. Но с государством сложнее. Апостол Павел говорил, что всякая власть от Бога, любая власть, разницы нет, языческая она или христианская. Ясно, что о советской власти Павел ничего не знал, но с языческими царями он дело имел, от них и смерть принял. И всё равно твердо стоял – что от Бога.

Почему так? Да потому, что государство, какое ни возьми, в этом, – говорил Жестовский, – они едины: поставлено Богом, чтобы уберечь нас от смут и общего хаоса, который косит народ, будто траву, не разбирает, кто прав, кто виноват. Ясно, что это – уберечь от хаоса – к советской власти тоже относится. Получается, что и в наше время толику благодати власть сохраняет, оттого и требует от церкви, чтобы ее поминали в ектеньях. Отсюда и остальное».

«Ну хорошо, – сказал тот же голос и, хотя вокруг зашикали, Жестовский велел его не прерывать. – Многих из нас на следствии день за днем избивали, били до полусмерти, некоторых покалечили, заставляя дать показания на людей, которые были ни в чем не виновны. Бывало, что и на людей, которых мы вообще не знали. Как нам тут следовало себя вести, Николай Осипович? Подписывать протокол, который подсунул следователь, или быть готовым претерпеть любые муки, но не подписать?»

«Нет, – сказал Жестовский, – обязательно подписать. Почему так? – продолжал ваш отец. – Мы то и дело повторяем, что пути Господни неисповедимы, провиденциальный смысл очень многого в нашей жизни был и останется от нас скрыт, мы его не узнаем. Верховная власть есть наместница Бога на земле, смысл того, что она делает, опять же тайна, и, когда она соглашается приобщить вас к ней, сделать своим соучастником, напарником, не отказывайтесь, наоборот, отнеситесь к этому с доверием и уважением.

Потому что разве человек может знать, что за люди, на которых вас заставляют дать показания? Может, они замышляли новую гражданскую войну или, хоть и не со зла, по недомыслию, тормозили наш путь в коммунизм, а то были просто не такие, как все, и это мешало власти управлять остальными? Так и так судьба их уже решена, и ваши показания нужны для одного – соблюдения формальных требований закона. Оттого пускай каждый знает: какой бы протокол на следствии ни подписал, он прав и никакого греха на душу не взял.

Но всё еще серьезнее, – продолжал Жестовский. – В людях накопилось чересчур много зла; чтобы нас отмолить, спасти, божий мир должен до краев наполниться благодатью. То есть необходимы тысячи тысяч новых святых и великомучеников. Государство, которое заставляет нас давать показания на будущих невинно убиенных, и мы, которые их даем, сообща творим эту искупительную жертву. Несомненно, – закончил он тогда, – Высшей силе она угодна».