Идем дальше, – продолжал Кошелев. – Ваш отец не только потому подхихикивал, что видел, как сатана роет и роет себе на погибель. Он и другое видел. Все мы были уверены, говорили друг другу, что вот Спаситель, мы на Него надеялись, а Он взял и даже не попрощавшись ушел из нашего мира. Бросил свое стадо на произвол судьбы. Не то считал ваш отец. Он объяснял, будто кажется, что Христос и вправду повернулся к человеку спиной, ушел не оглядываясь, на самом же деле, если внимательно присмотреться, Спаситель, где бы Он ни прошел, везде ставит на сатану капканы, готовит для него ловушки.

Мир теперь – царство сатаны, тут спору нет. Но для самого сатаны, что бы он на сей счет ни думал, его царство – не весенний луг, по которому, лишь вздумается, можно туда-сюда бегать взапуски, а настоящее минное поле. Благодаря охотничьим навыкам Спасителя на этом лугу без опаски и шагу не ступишь. Но сатана ничего не видит, а ваш отец видит, оттого и подхихикивает, понимает, что не всё коту масленица, что, как ни изворотлив нечистый, как ни хитер пес шелудивый, скоро Сын Божий ему и здесь, и здесь хвост прищепит».

И это только начало. Потому что сатана и сам хорош, ни на минуту не передохнет, не отложит в сторону лопату, роет и роет. То есть он и один себя погубит, помощь Сына Божия даже не очень нужна. Как же он это делает, если вокруг – всё его власть, без антихристова приказа никто пальцем пошевелить не смеет?

«А очень просто, – отвечает отец. – Вот, например, у нас к высшей мере социальной защиты приговаривают какого-нибудь расстрельщика. Урод сотни людей, ни один из которых ему ничего плохого не сделал, собственноручно из живых в мертвые перевел. Но ведь за что подонка к праотцам отправляют? Совсем не из-за этих несчастных, а за то, что его завербовала разведка персидского шаха и он из подвала своей дачи на станции Ивантеевка прямо в другой подвал, уже шахского дворца в Тегеране, пятый год туннель копает. Но он здесь как слеза, он здесь ни ухо ни рыло, следовательно, кто он? Ясное дело, невинно убиенный. И если не будь дурак расстрельщик наш напоследок успел раскаяться, Господь его по всем правилам на веки вечные освободит от мук Страшного суда, сразу возьмет к своему престолу.

И об этой на шармака спасшейся душе радости на небесах будет больше, чем от сотни душ праведников, на совести которых, в сущности, и грехов никаких нет. И правильно, что больше, ведь этот выблядок прямое сатанинское отродье, но вовремя перекинулся, теперь на равных с другими поет Спасителю Осанну. Вот одна из ловушек, о которой я вам раньше говорил. Нечистый теряет свои кадры, бойца за бойцом. Если так будет продолжаться, Спаситель его совсем обескровит.

Опять же не следует думать, что совсем уж нет по-настоящему невинных душ, которые не просто отказываются работать на сатану, по первому слову готовы за Спасителя жизнь отдать. А что получается, когда их убивают? – спрашивает отец и сам же отвечает: – Получается, что на небе делается больше мучеников и страстотерпцев, больше молитвенников и заступников. И все они дружно возносят молитву за когда-то святую землю и за когда-то святой народ. Хором взывают к Спасителю, просят и просят его вернуться, покарать антихриста. Снова взять под крыло народ, который он когда-то избрал.

Переплетя свои голоса, они в унисон всё взывают и взывают, но сколько их, этих голосов, должно быть, то есть когда они будут услышаны – вопрос вопросов. У физиков есть такое понятие “критическая масса”, здесь она тоже есть, но какая она, пока никому не известно. В любом случае, – продолжает отец, – и тут следует новый сметонинский парадокс: “Своими собственными руками убивая праведников, плодя и плодя новых мучеников, мы не просто готовим конец сатане, мы сами себя спасаем. Это несомненно. Тут и спорить не о чем”».

«Потому что из слов вашего отца, – говорил Кошелев, – ясно следует, что пусть невинно убиенные и уходят, лежат где-то во рвах или на кладбищах возле больших и малых зон в тундре, на болоте – колышек с перекладиной и номер, – но народ, будто он есть чаша, капля за каплей собирает их святость, и уже скоро, совсем скоро, ничего не расплескав, до краев себя наполнит.

Дальше еще один вопрос: у нас на зоне сидит старый зэк, один из шахтинцев, маркшейдер, конструктор горных машин, правда, не из видных. Оттого ему повезло: отделался всего десятью годами. И вот он всё волнуется, зачем нужны открытые показательные процессы, ведь куда дешевле шерстить народ, удалять репьи да колючки, сдирать лишаи, паршу и коросту обыкновенными “тройками”? Нас этот вопрос не очень волнует, трем четвертям моих знакомцев приговор вынесла как раз “тройка”, другим ОСО, и мы уже имели случай узнать у вашего отца, что он о таком суде думает.

И он отвечал, объяснял, правда, мельком и без подробностей, говорил, что и ОСО, и “тройка” – самый что ни на есть точный прообраз Страшного суда, значит, те, кто через них прошел, могут ничего не бояться – хуже не будет. А вот с шахтинцем ваш отец разговаривает особенно ласково, растолковывая суть и назначение открытых процессов, старается не упустить ни детали.

Если раньше, говоря о тех из убитых, кому повезло избегнуть мук Страшного суда, он вспоминал сметонинскую работу “Опричное право при Иване Грозном”, а когда говорил, что Христос от нас ушел, то это потому, что весь мир со всеми своими причиндалами добровольно лег под сатану – статью того же Сметонина “Божественное и гражданское право в делах о староверческой ереси”, то сейчас приходит время третьей сметонинской работы, то есть “Правосознания русской общины”.

Поначалу нам, то есть и шахтинцу, и остальным, повторяется, что хаос и разруха хуже террора и хуже даже самой что ни на есть сатанинской власти. В Китае во время крестьянских войн население уменьшалось раз в десять, а это уже не каждый десятый – девять из десяти. Оттого всякий, кто прошел через показательные процессы, должен знать, что своими страданиями, если карта легла плохо – и жизнью, он засвидетельствовал, что власть в СССР крепка, непоколебима. Врагам, изменникам не на что надеяться, она выдержит любой удар, преодолеет любые трудности. Конечно, расслабляться не след, вреда от злопыхателей немало, из-за тех палок в колеса, что вставляют нам саботажники, мы до сих пор и не добрались до коммунизма. Но власть бдит, в итоге берет и будет брать вверх над супостатами.

В общем, мы можем спать спокойно, ничего не бояться. То есть, говорил шахтинцу ваш отец, любой инженер, который после показательного процесса получает пулю, должен знать, что всё не зря, больше того, всё правильно, своей смертью он сослужил родине лучшую службу, чем самый изобретательный, самый титулованный из его коллег. Потому что его судьба так запугает врагов новой советской общины, нашего советского мира, что они станут обходить нас за километр. А сколько их, недругов, процессы и вовсе образумят, заставят вообще отказаться от диверсий и вредительства. Но даже не это в открытых показательных процессах главное.

“А что же?” – спрашивает шахтинец, следом вразнобой и мы.

После некоторой паузы ваш отец отвечает: “Даже во времена антихриста, когда сделались безблагодатны все таинства, в числе их и таинство исповеди, необходимо любыми средствами сохранить, сберечь в народе память, что человек не может уйти – иначе душе не успокоиться, – не покаявшись перед народом. Не испросив прощения за всё плохое, что он совершил в этой жизни. То есть он должен открыться в своих грехах, покаяться перед «миром», после чего кротко ждать назначенной ему участи”.