было трое братьев, двое уже служили на флоте, третий попадал под призыв сорок первого, его пошлют на фронт одним из первых. Мы должны немедленно отправить ее на Андрос, подумала я, ее место рядом с матерью и с отцом, я не могу удерживать ее здесь, это слишком большая ответственность. И в бешенстве понеслась в комнату Принцессы, схватила ее за волосы и в крик: «Ах ты дрянь такая! Тебе что, и Второе пришествие не повод выйти из наркоза, э? Хоть сдохни, но чтоб встала немедленно, потому что сегодня я тебя точно прибью!» – и давай сдирать с нее одеяло, а она раз – и мне пинка дала. Я тогда чуть шкуру с нее не спустила, защипала, влепила пару хорошеньких оплеух и говорю: «Вот тебе! Чтобы знала, как бить собственную мать! Это что это тебе в голову взбрело, я тебе что, кира-Экави, чтоб сидеть и подставлять щеки под кулаки собственной дочери? Мы идем в убежище, а ты можешь сидеть здесь и подохнуть наконец, чтобы я избавилась уже от грязного семени Фотиса!..»

Но в ту секунду, как я выходила из ее комнаты, сирены завыли и дали отбой. Сволочь! – подумала я. Мир создан для таких вот бесчувственных, как она. Перехожу из галереи в дом и вижу Андониса, преображенного, изменившегося, как по волшебству, совсем другого Андониса. Он стоял возле раскрытого окна гостиной и разговаривал с Кукисом, мужем Ноты. «Мы им покажем! Они у нас умоются! Мы их всех на дно морское отправим!» – кричал он. Ага, пробормотала я себе под нос, и этот тип – тот самый человек, что еще позавчера утверждал, что Гитлер не позволит Муссолини напасть на Грецию? Но, разумеется, я и слова ему не сказала. Слава богу, что он так к этому отнесся. И я тоже подошла к окну и, трепеща от волнения, слушала марши, передававшиеся по радио. В первый раз за все годы я простила Ноту за то, что она слишком громко включала приемник:

Я самолетом хочу быть, земли чтоб не касаться,

И высоко по небу плыть, разрезая облака…

Глаза Андониса заполнились слезами. «Пойду, – говорит, – куплю приемник! Что это, в самом деле, Кукису можно слушать радио, а нам нет?..» А тебе не кажется, хотела было я завести свою шарманку, что это – непозволительная роскошь, что сейчас не время швырять деньги на ветер? Но удержалась. «Делай как знаешь, – только и сказала, – из твоего кармана уйдут…» – «Ах, душка Нина, – отозвался он, – и чего бы я только не дал, чтобы снова стать молодым». Тут и я чуть было не разрыдалась. Оставила его и пошла в кухню, хоть чем-нибудь заняться, только бы отвлечься. Еще с вечера он принес кило с лишним каштанов, первые каштаны в этом году, и я поставила их вариться. Что прожито, то прожито, чему порадовались, того уж нет, а с этого момента… Но я не могла, да и не хотела даже думать о том, что нас ждет.

В тот же час прибыла и кира-Экави, бодрее некуда и в отличнейшем настроении. «Ах, кира-Экави, – возопила я, – что с нами будет? Как быть?» – «Э, – говорит она, – война на то и война, чтобы начаться и кончиться, не первая же и не последняя. Меня такие глупости не волнуют, меня другое беспокоит». – «И что же, ты ни капельки не испугалась, – говорю ей, – когда завыли сирены?» – «Ба! Да я заранее знала, что они будут, и ждала их. Тодорос вчера дежурил в редакции, и в ту минуту, когда он уже засобирался домой спать, ему позвонили из министерства и сообщили новости. Но у него уже сил не было оставаться там. Он уже как живой труп был от усталости и бессонницы. Пришел домой, рассказал нам все, потом упаковался в постель и говорит мне: “Мамуля, не будите меня завтра. Даже если бомбы на крышу упадут!” А поскольку он туговат на одно ухо, так он их, эти сирены, даже и не услышал». – «Да ты понимаешь ли, – говорю я в полнейшем изумлении от такого хладнокровия, – что они нас ядовитыми газами удушат? Ты отдаешь себе отчет, что они придут забрать наши дома и наших девушек?» – «Да ты не в своем уме нынче, Нина, – отвечает она, – прямо как дурочка из переулочка, а еще и образованная! Да то же самое мололи и в прошлую войну и напугали нас авансом и в кредит. Что же до девушек, – и тут она скривилась, словно уксуса напилась, – меньше думай об этом, и ничего с ними не случится. Сука не захочет, кобель не вскочит. И итальянцы такие же люди, как и мы, а не людоеды из тропических джунглей…»

«А ей-то что за печаль, – процедила тетя Катинго, когда она пришла вскоре после этого и я рассказала эту историю. – Один ее сын глухой, второй – в тюрьме, даже зять – и тот врач, как-нибудь схоронится. Горе нам и нашим детям!» Такиса перевели на маленький противоторпедный катер, Петрос отбывал военную повинность где-то под Козани, в самой гуще огня. «Горе нам и нашим детям», – мрачно повторила она и ударилась в слезы. Через некоторое время в поисках бабушки пришел Акис. «Пришла и ушла!» – сообщила я ему. «Здорово, командир! – крикнул Андонис, едва его завидев. На нем была форма НСМ[22]. – Ну, посмотрим, – продолжил Андонис, – скольких итальяшек ты побьешь. Вам уже дали винтовки или еще нет?» Утром он пошел в школу, а их разогнали по домам. Уроки отменили до новейшего распоряжения. «Ну, свезло нашему Индюку!» – бросила Мариэтта. Так вот, он вернулся домой, надел форму и пошел в свой отряд. Их построили в линейку, и командир отряда произнес речь. Бедные детки! – подумала я, пока слушала, как он с детской горячностью расписывает нам, как они украшали свой сборный пункт бумажными знаменами и портретами героев двадцать первого года[23]. Через что вам предстоит пройти, в какие страшные времена пришлось вам родиться… «Хорошо, что наш флаг уже на месте, – говорю Мариэтте. Мы вывесили его на Святого Димитрия и так и не сняли до сих пор. – Ну что ж, – продолжила я, – как минимум, тебе не придется лезть наверх, чтобы повесить флаги, нет худа без добра». И вдруг, сама тому поразившись, я осознала, что снова обрела свое всегдашнее спокойствие и привычный юмор. Ох, сестричка! – подумала я. На миру и смерть красна. Раз Андонис перенес все это так спокойно, меня теперь ничто больше не волнует.

Через некоторое время снова появилась кира-Экави. «Слушай, этот негодный мальчишка через тебя не пробегал? – пропыхтела