и по полчаса что-нибудь ищем, а прочее — скука. Были бы здесь какие-нибудь куропатки в платочках или зайчихи в юбках, о, тогда бы мы стали завзятыми охотниками и готовы были бы хоть до вечера ничего не есть. Да вот беда: здесь запрещается даже смотреть на женщин, это здесь такой фрукт, который никогда не подают на стол. В конце концов здесь у нас сложится такой обычай, как у греческих монахов, живущих на горе Атос[303], куда не только женщинам нельзя подниматься, но и где никаких животных женского рода нельзя держать, даже кур. Туда не пустили бы даже Еву, праматерь нашу. Здесь, правда, мы еще до таких строгих порядков не дожили, но до этого недалеко. Суть в том, что никто из нас не будет следовать Оригену[304]. Спроси, милая, у других, кто был этот Ориген, а я этого не знаю. И, кроме всего прочего, достаточно ты меня стыдишь, милая кузина, но я к этому уже привык, как москальские женщины к битью; они даже жалуются, что муж их не любит, если они ненадолго остаются небитыми[305]. Во всех странах — свои обычаи. Наши секейские женщины такого не признают, они желают иных доказательств мужней любви. Я же прежде всего желаю, чтобы ты берегла здоровье и писала о новостях. Остаюсь слугой милой кузины до самой смерти — но не далее того.

84

Родошто, 20 augusti 1727.

Сегодня, кузиночка, вернулись мы из знатного водного гостевания, потому как не мешает тебе знать, что в пяти милях от нас есть целебный источник, а наш герцог находится в постоянном недомогании от скуки, потому как других болезней я у него не вижу, и отец повез его туда, чтобы он попил из источника и выздоровел, как жаждущий олень, который напился воды из холодного родника. Хотя, как я заметил, он скорее жаждет родника горячего, но, при характере его отца, такое лекарство он вряд ли получит. Одним словом, сначала ту воду пьют, а потом надо валяться в грязи. Может, когда-то я писал вам, как это полезно? Что говорить, природа дала очень ценное лекарство, думаю, что иерусалимская купальня была чище, даже когда ее ангел возмущал[306], потому как тут — просто чистая грязь. Мне тоже пришлось забраться в нее вместе с князем; не знаю, что уж там произошло внутри, но знаю, что вышли мы из нее, как те животные, что едят желуди. Должно быть, есть от нее какая-то польза, поскольку народ в этих краях приезжает сюда с расстояния трех-четырех дней езды. Там много женщин, девушек, которые обмазывают себя грязью и становятся похожими на пугало огородное. Словом, там можно видеть сразу двадцать Шароши и столько же Шарошине[307]. Из этой черной аптеки надо идти к воде; мы тоже были там и изрядно напоили нашего герцога. Но пить там нужно не стаканами, а кувшинами, так что тот, кто за три дня наполнит себе живот, выпив около сорока эйтелей[308], тому уже не нужны снадобья Гиппократа. Конечно, герцог наш столько не выпил, но в таком лекарстве у него и необходимости нет, его недуг надо лечить монашеским танцем. Нет лучше лекарства, чем монашеский танец, потому как он полезен и для тела, для души. Иные историки, правда, говорят, что танец невесты — веселее. Вы это знаете лучше, чем я. Ты пишешь, кузиночка, что у французской королевы все не было ребенка, а потом родились сразу две дочери. Для начала довольно щедро, только вот они больше хотели сына. Ну, горевать тут не стоит, эта добрая набожная королева получит разрешение и на сына, ибо нет никого несчастнее королевских дочерей: еще хорошо, ежели одну из шести выдадут замуж, остальным же придется жизнь прожить в каком-нибудь монастыре. Но обычно бывает так, что ежели в монастыре держат королевских дочерей, то недалеко от того монастыря находится два больших мужских монастыря, и в каждом монастыре распоряжается княгиня; она заботится о них, они целиком от нее зависят. Тот, кто основал эти монастыри, ясно, что старался угодить женщинам. Но что говорить, многие считают: ежели в какой-нибудь стране правит женщина, та страна всегда счастливее. В чем причина этого? Причина в том, что обычно женщины следуют советам мужчин, а короли, князья — советам женщин. Мы видим, Бог допустил, чтобы народом правила женщина, чтобы она отдавала приказы о войне, а не только творила правосудие[309]. Для государя эти две вещи — самое главное и самое важное. Посмотрим на Англию: королевы там всегда правили успешно. Великой королевой была у них Елизавета; быть бы ей еще более великой, ежели бы не омрачила она свое правление двумя злодеяниями. Во-первых, она убила свою ни в чем не повинную невестку[310], чьей самой большой провинностью была красота, и королева за это ее ненавидела. Елизавета дала обещание чуть ли не десяти государям, что выйдет за них; но никогда ни за одного не вышла, так девицей и умерла. Но что самое смешное: она даже папе передала, что выйдет за него, если он ее возьмет. Вторая же вещь — то, что очень уж она вмешивалась в дела церковные, даже назначила себя главой церкви, а поскольку очень любила пышные церемонии, то сохранила пышное священническое облачение. Потому она и говорила часто, что кальвинистская церковь — это голая церковь[311]. Из примеров разных времен мы видим, что женщины вполне годятся для того, чтобы править, но кадильница — не для их рук. Вы задаете мне вопрос, где начали чесать лошадей. Это, милая кузина, начали делать в Риме. А я у вас спрошу: когда в Париже повесили самую первую женщину? Но чтобы не заканчивать свое письмо повешением, я сообщу вам, что через несколько дней мы снова собираемся в путь и будем жить лагерем в трех милях отсюда. Нужно это для того, чтобы герцога нашего развлечь, хотя ему-то другое развлечение желательно[312]. Да и мне тоже. Доброго вам здоровья, милая кузина. Не знаю, когда напишу снова, как не знаю и того, когда получу ваше письмо. Всего этого я не знаю, знаю только, что никто не любит вас, как эго[313].

85

Родошто, 8 novembris 1727.

Полатети! Милая кузина. Необходимо срочно вам сообщить, что письмо ваше, написанное так сердечно, я получил и прочитал тоже очень сердечно.