из-за которого молодые лингвисты спорили два года. Этот северный алфавит примыкает, в свою очередь, к турецкому алфавиту, который не только в пределах СССР, но даже в Турции отныне основан на латинице. Нигде в мире нет ничего подобного. На туземных языках за границей букварей не составляют, да и грамоте не учат, а ежели учат, то исключительно на языке белых колонистов-завоевателей; пишут без всяких затей латинской азбукой и даже готическим шрифтом — читайте, как знаете.

Народы советского Севера сначала относились к своей собственной грамоте довольно равнодушно и скорее предпочитали грамоту русскую, а теперь они вошли во вкус и признают уже не только чужие буквари — русский, якутский, бурятский и зырянский, но даже дерутся в своей собственной среде за свой язык, за свое наречие.

«Пусть пишут по-нашему ведь мы их умнее». «Пишите по-нашему!..» «Мы вас умнее, мы вас сильнее…»

Так спорили, бывало, между собой два диалекта одного и того же языка. Теперь спорить перестали, ибо искомый диалект выбран и стал литературным языком.

Странная публика собралась в НИА. Человек двадцать ассистентов, пятнадцать аспирантов, единственный доцент и единственный профессор. Доценту с профессором вместе не хватает до шестидесяти лет, стало быть, каждому из них поменьше тридцати.

Все они — молодняк.

Но каждый из этих молодых сделал две или три труднейших экспедиции, прожил на Севере, в суровых условиях, три года и привез с собой обратно в Ленинград драгоценнейший дар — знание языка.

Профессор — моложавый, румяный и белый, в очках, с детскою кожей, в веснушках, кажется моложе своих молодых ассистентов.

Я сказал бы, что его биография весьма примечательна, но революция выдвинула столько чеканных образов и ярких биографий, что мы перестали удивляться им, перестали примечать.

Профессор Алыквист родом из Латвии, из той области, которая когда-то входила в орбиту Российского царства, а потом вошла также в орбиту большевистской революции.

Он происходит из старого крестьянского бунтарского рода. Деда его отправили на каторгу в 1905 году, а мать и отца расстреляли в 1917 году. Но сам он бежал, скитался в лесах, пристал к партизанам, воевал с немецкими баронами, туземными и пришлыми с запада, прямо из Германии, а потом, по необходимости, отступил в СССР. В этой партизанской войне он стал комбригом. Получил в лопатку немецкую пулю, а заодно и расширение сердца.

Здесь, в ИНСе, он является организатором. Ездит в Москву по сметным и бюджетным делам, привезенные суммы распределяет по каналам мелким и мельчайшим, как будто сеть кровеносных сосудов, управляет учебною частью. Работы очень много. Но он управляется.

У доцента Григорьева лицо измученное и даже пожилое, несмотря на то что возраст его в личном свидетельстве начинается с двойки. Он из обеспеченной семьи, сын художника и сам тоже художник, кончил философский факультет и был далек от всякой северной стройки, но жажда приключений привела его на Север. Он был на Ныде, в Обском заливе еще мерзлоязыким-немым», как говорили туземцы. Потом он подумал, подумал и с Оби махнул в Туруханск. Здесь подписал договор на постройку тундренной школы в поселке Марьин Стан сроком на три года.

Когда он приехал в поселок, школа помещалась в землянке. Когда он возвращался назад, на Марьином Стане осталась прекрасная школа в два этажа, со всеми службами, которую он устроил, оборудовал и пустил в дело.

В этом далеком поселке, среди безлесной тундры, в деревянной избушке, зарытой в снегу, родился у него его первый ребенок, который по народности был европейцем, а по месту рождения таким же остяком-самоедом, как и другие мальчишки, игравшие с ним на снегу. Наследник Григорьева был кругл и румян и в проказах и драках не уступал никаким ненцам, но сам Григорьев оставил на северном фронте всю свою юную силу.

После Марьина Стана он провел еще два года среди ненцев европейского Севера на реке Печоре, ел, пил и спал по-ненецки, но сердца больного не вылечил. Странно сказать, в полярной обстановке он чувствовал себя лучше и крепче, и только вернувшись назад в Ленинград, опять начинал задыхаться и стонать.

Он является первым в мире лингвистом, который действительно говорит и пишет по-ненецки, то есть по-самоедски, и по-селькупски, то есть на языке остяков-самоедов, так же, как по-русски или по-немецки. Кстати сказать, здесь нет никакой игры звуков, ибо для Григорьева немецкий язык является тоже родным языком его матери, и товарищи о нем иногда говорят полушутливо, что он от немецкого языка дошел до ненецкого.

Тексты, составленные им, поражают простотой и практичностью. Например: «Доктор так говорит: „Руки ваши мойте, хорошенько мойте, мылом мойте, на десятый день в баню ходите. Под малицей рубаху надевать надо, рубаху чаще мыть надо. Грязная рубаха — худо. Малицу чаще выколачивать надо. Малицу обезвшивливать надо. От вшей ненцы болеют“».

Коротко и ясно.

Ненецкий округ первый из северных округов народился на свет. Столицей его является Красный Город — в прошлом селение Тельвиска.

Бытовая революция развернулась в этом округе довольно широко. В прошлом году женщина-врач проводила в нем декаду чистоты. Русские дома и самоедские чумы соревновались между собой. Бригада по обследованию установила неожиданные факты. Русские служащие, в том числе и довольно ответственные работники, живут грязнее и моются реже самоедов, живущих в окрестных чумах. Правда, у самоедов есть женщины, а русские все больше холостяки. В конце концов общим решением участников культпохода чистоты премии были присуждены трем молодым ненецким женщинам, которые стояли во главе культпохода.

«Guz Dif» — «Новое слово». Работа Юрия Престовича. Написана на языке нивхов, то есть в прошлом гиляков. Престович, как и многие другие работники, родился в Ленинграде и выехал впервые прямо со студенческой скамьи на далекий и суровый Сахалин. Здесь он попал в условия не лучшие, чем в знаменитой сахалинской каторге. Публика подобралась матерая, аховая. Так как Престович не мог и не хотел выть с волками по-волчьи, против него началось гонение, и очень скоро он угодил в настоящую ссылку, на далекий восточный край острова Сахалина. По таким же причинам лет сорок назад его покойный учитель, Лев Яковлевич Штернберг, бывший политический ссыльный, попал на окраину острова. В ближайшую зиму Престович устраивал школу. Поселок и школу посетила цинга, и школа превратилась в больницу. Престович тоже заболел. Он вынужден был, однако переносить свою болезнь на ногах и лечить население.

В школе у него было тридцать девять пациентов, а температура его тела доходила до тридцати девяти градусов. Ему приходилось не только лечить, но также заботиться о пропитании населения, ездить