Руди эхом вторил словам Розы. Обустроив домашний очаг с Тамарой, он снова стал интересоваться моей работой.

– Фон Штернберг действительно очень знаменит. Его «Подполье» и «Пристани Нью-Йорка» хвалят за уникальную манеру использования света и тени. А ты к тому же работала с Яннингсом в «Трагедии любви». Может быть, он замолвит за тебя словечко.

– Яннингс?! – Я грубо хмыкнула. – Он уехал в Голливуд, чтобы стать звездой. С чего ему вообще меня помнить, тем более рекомендовать кому-то? Мы снимались вместе всего в одном фильме, да и то давным-давно.

– Но ты явно произвела на кого-то впечатление, – не унимался Руди. – Правда, я слышал, что фон Штернберг не уважает актеров. Говорят, он считает, актеры должны делать, что им говорят, и все.

– Тогда он ничем не отличается от других режиссеров, – отозвалась я, однако была уже достаточно заинтригована, чтобы отказаться от свободного утра и совершить поездку через весь город на студию.

Я не сомневалась, что фон Штернберг ищет статистов или исполнителей эпизодических ролей. Но мое жалованье в тысячу марок уходило на личные расходы, а также на Руди, Тамару и Хайдеде. Несколько дней работы на съемках – не важно, в какой роли, пусть даже самой незначительной, – пополнили бы мой кошелек. Да и упоминание фон Штернберга в резюме не повредило бы.

Когда нас представили друг другу, он проявил не больше дружелюбия, чем всякий режиссер. Вид имел безразличный, и в кабинете при нем находился всего один помощник – вертлявый молодой человек, державший в руке единственный листок бумаги. Не было ни камеры, ни ламп, ни гримеров. Это было прослушивание, а не кинопробы, и я почувствовала себя обманутой, когда ассистент передал мне свой листок, а фон Штернберг сказал:

– Читайте.

– Какие реплики? – спросила я.

– Любые, – ответил режиссер, стягивая перчатки, чтобы вправить сигарету в длинный белый мундштук, который вполне мог быть взят из моего реквизита в «Двух галстуках-бабочках».

Я обратила внимание на его руки – нежные, с тонкими, как у ребенка, пальцами, потом подняла глаза и увидела, что его взгляд сфокусирован на мне. Я посмотрела на листок. Лола-Лола? Из книги Манна я помнила не слишком много, но персонаж с таким именем на память не приходил. Там была портовая проститутка по имени Роза, чья ветреность разрушает жизнь профессора Унрата, главного героя романа. Была ли эта Лола-Лола товаркой Розы, придуманной для адаптированной версии сюжета?

– Любые, – повторил фон Штернберг, но там оказались слова одной только Лола-Лолы.

Я произнесла реплику:

– И ты не пришел встретиться со мной?

Он перебил меня:

– Еще раз. Теперь по-английски.

Я перевела строчку и повторила ее с утрированным произношением, как привыкла петь, ведь я редко разговаривала на английском.

Режиссер оборвал меня, взмахнув тростью:

– Теперь пройдитесь!

Кабинет был небольшой. Я ходила перед ним туда-сюда, задирала подол юбки, чтобы сверкнуть подвязками: эта Лола-Лола должна быть разбитной девахой, не то что наследница в моей пьесе, которую Штернберг, наверное, видел, что и подтолкнуло его вызвать меня на пробы. Я была вознаграждена суровым: «Достаточно», за которым последовал тот самый «коровий» комплимент.

И вот я стояла и разглядывала его, предвкушая отказ. Хоть я и была готова терпеть его упреки, принимая во внимание, с кем имею дело, но понять, почему он вообще позвал меня, хоть убей, не могла. Судя по поведению фон Штернберга, я заключила, что, какими бы ни были изначальные мотивы, впечатления я на него не произвела.

Ассистент склонился к нему и что-то тихо сказал.

– Нет-нет! – досадливо отмахнулся режиссер; кажется, досада была единственным чувством, которое он был способен выражать. – Я уже говорил вам, что не позволю Яннингсу диктовать мне условия. Люси Маннхайм не подходит. Она слишком отполирована. Я хочу послушать, как эта поет.

Возникла пауза. Люси Маннхайм была популярной киноактрисой, ее кандидатуру не стали бы рассматривать на абы какую роль. Неужели речь идет о главной роли второго плана?

Фон Штернберг снова перевел взгляд на меня и задал вопрос:

– Фрейлейн, вы можете?

Я уперла руки в бедра. Разве я думала, что этот вызов на студию к чему-нибудь приведет? А потому не подготовилась. У меня не было с собой никаких нот.

– Вы имеете в виду какую-то конкретную песню? – уточнила я.

– Любая подойдет, – ответил Штернберг, взмахнув тростью. – Я спросил, можете ли вы спеть. Думаю, вы знаете, как это делается. Вы достаточно часто поете на обоих языках в этой ужасной белиберде, которую разыгрывают в «Берлинере».

Он постепенно переставал мне нравиться.

– Да, я умею петь.

Мой дерзкий ответ был встречен ледяным молчанием, после чего фон Штернберг, не отрывая от меня взгляда, крикнул ассистенту:

– Приведите аккомпаниатора! И сделайте что-нибудь с ее волосами и костюмом.

Не успела я отреагировать на этот властный диктат, как ассистент утащил меня в соседнюю комнатку, где какая-то сварливая женщина щипцами для завивки накрутила кудряшек из моих волос, оставив в воздухе запах жженых перьев. Потом она сделала говорящий жест, сопроводив его кратким: «Сымай».

Только я успела стянуть с себя платье, как она уже накинула на меня другое – черное, полупрозрачное и слишком большое для меня. Пока я защипывала пальцами излишки материи, она щелкала языком, а потом, обойдя пуговицы на боку и несколько раз ткнув меня иглой сквозь сорочку, ловко приколола несколько английских булавок, так что платье село по фигуре.

– Вот. Так сойдет, если не будешь слишком много шевелиться. – И она указала на дверь, где меня дожидался ассистент.

Он провел меня через кабинет, потом по коридору в комнату без окон с роялем и стенами, обитыми войлоком для звукоизоляции.

Фон Штернберг возился с какой-то странной штуковиной, похожей на деревянный ящик на ножках. Я непроизвольно двинулась к нему:

– Что это?

Режиссер посмотрел на меня так, будто вообще забыл о моем существовании.

– А на что это похоже? – спросил он, но при этом поднял занавесочку, закрывавшую отверстие в этой напоминавшей шкафчик конструкции.

Внутри оказалась камера, очень уютно устроившаяся.

– Так меньше шума. Это необходимо для записи звука, – пояснил фон Штернберг и указал на большие микрофоны, висевшие наверху: – А не то, что вы подумали.

– Я ничего не подумала, – сказала я, ощетинившись из-за его тона. – Герр фон Штернберг, я, может быть, и не участвовала в создании звукового фильма, но на съемочных площадках бывала. Вам это должно быть известно. Вы попросили меня прийти на пробы и…

– Да, да, я знаю все о вашем неизмеримом опыте. Но вот что мне интересно: видели ли вы себя хоть в одной из этих так называемых картин?