Раздался стук в дверь, а за ним последовало нервное требование помощника режиссера:

– Фрейлейн, вас ждут на площадке.

Стены моей гримерки были тонкие, как нейлон. Нет сомнений, что все, кто находился поблизости, слышали наши крики.

– Посмотри на меня, – сказала я Руди. – Мы с тобой муж и жена. У нас прекрасная дочь. Чего еще ты хочешь? Вернуться к работе? Сделай это. Мы наймем няню, организуем свое расписание так, чтобы один из нас был дома, когда другой работает. Мы можем и то и другое…

Меня оборвал его горький смех.

– Разве ты не понимаешь? Думаешь, дело только в том, чтобы нанять няню и согласовать наши рабочие графики? Но все гораздо сложнее. Я никогда не предполагал, что ты…

– Что? Скажи это. Чего ты не предполагал?

– Вот этого, – прошептал он. – Всего этого. Я думал, какое-то время ты будешь стремиться стать актрисой, но в конце концов устанешь и вернешься домой. Я надеялся, это пройдет. Рассчитывал, что ты перестанешь как одержимая стремиться к славе.

– Ты думал, я все брошу?.. Ты же сам сказал, что хочешь сделать меня самой известной женщиной в мире.

Руди вздохнул:

– В тот момент я говорил всерьез. Я считал, это то, что тебе нужно услышать. Если бы я не дал такого обещания, ты бы не вышла за меня.

Я подавила гнев, вонзив сигарету в пепельницу:

– Что ж, я поверила тебе. И теперь не могу остановиться. Мне нужно идти работать. Обсудим все это, когда вернусь домой.

Я пошла к выходу мимо Руди, но он резко выставил руку и задержал меня.

– Я встретил кое-кого, – сказал он.

– Ох?

Хоть я изобразила, что меня это позабавило, внутри разверзлась дыра.

– Ее зовут Тамара, – продолжил он. – Она русская. Танцовщица. Работала на подменах там, где я был нанят в последний раз, и я ей нравлюсь. А она нравится мне. Но мы должны встречаться украдкой из-за Хайдеде и твоей матери. Я не собирался унижать тебя, но если ты не хочешь сделать того же для меня…

К горлу подкатил ком. Такого я не ожидала. На секунду мне захотелось ударить Руди. Он явился сюда, чтобы обвинить меня в измене, заставить покаяться, а на самом деле за этим скрывались совсем другие мотивы. Все эти ночи, когда я пробиралась в дом на цыпочках, неся туфли в руке, чтобы только он не спал в одиночестве, он предавал меня. Но я сдержалась, потому что понимала, какое это будет лицемерие – ругать его за то, чем занималась я сама и чем, без сомнения, продолжу заниматься. Это неизбежно. Мне было некого винить, кроме себя. Руди любил меня. Я могла предотвратить разрыв, если бы только смирилась, как многие женщины, и вытолкала его за дверь – работать. Вероятно, ему самому больше, чем он показывал, было нужно, чтобы я, как моя мать, отдала ему распоряжение о походном порядке, выступив в роли опытнейшей хозяйки дома, указующей мужу надлежащее место.

– А если я скажу, чтобы ты даже не думал об этом? – спросила я после продолжительного молчания.

– Тогда я не буду. Но предупреждаю тебя, Марлен, это будет конец для нас. Я не такой, как ты. Я не могу отдаваться каждому, кто захватит мое воображение, а потом уходить прочь.

– Ну, нам придется пойти на риск. Как я уже говорила, все неверны друг другу в большей или меньшей степени.

На лице Руди появилось изумленное выражение.

– Вот как? Между нами все кончено?

– Все относительно, Руди. – Я смягчила тон. – Я не такая, как другие женщины. Может быть, это не слишком женственно, но что поделать. – Протянув руку, я погладила пальцами его небритую щеку и добавила: – Я не влюблена в тебя, но всегда буду тебя любить. Компромиссы не в моем характере.

Руди вздрогнул:

– Ты хочешь получить развод?

– Нет, если ты не хочешь. Меня устраивает оставить все как есть. Я постараюсь быть более осторожной, – сказала я с легкой улыбкой, – но обещать ничего не могу. Если ты предпочитаешь, чтобы мы жили порознь, это можно организовать. И если ты со временем решишь, что хочешь жениться на ком-то, что ж, тогда мы это и обговорим.

Руди кивал, хотя, судя по виду, внутренне колебался.

– Да, думаю, нам лучше жить отдельно, – наконец произнес он.

– Очень хорошо. Мне нужно закончить эту картину, потом одну пьесу, и тогда мы можем заняться этим. А сейчас, пожалуйста, поезжай домой. Хайдеде наверняка ужасно скучает по тебе.

И я оставила его сидящим в гримерной. Думала, на меня нахлынет боль, грусть оттого, что история, начавшаяся так многообещающе, обернулась очередным разочарованием. Мне хотелось почувствовать эту горечь. Это был конец моего брака, хотя мы его так никогда и не расторгли. Черта была пересечена. Нам уже не вернуться в тот момент беспечности, когда мы верили, что проведем остаток дней вместе, как единое целое.

Однако, как и в случае, когда меня оставила Герда, я испытала лишь беспокойное чувство освобождения. Мне больше не нужно было притворяться и старательно соблюдать баланс между карьерой и браком. Чем меньше он меня будет связывать, тем больше я смогу отдавать работе и самой себе. Я была вольна преследовать любые цели и вступать в любые связи, какие вздумается, даже если вынуждена буду делать это одна.

По крайней мере так я себе сказала.

В начале 1929 года, продлив свое пребывание в Австрии, чтобы дать Руди возможность освоиться с новыми обстоятельствами, я порвала с Вилли Форстом и вернулась в Берлин.

Но я приобрела новый навык. В перерывах, пока на съемочной площадке меняли свет или перенастраивали камеры, один статист научил меня играть на музыкальной пиле. Я находила это забавным – нежно водить смычком по беззубой стороне гибкой металлической пластины, зажатой между бедрами, отчего она, вибрируя, издавала скорбные звуки. Новую скрипку я до сих пор не купила, так что пила могла оказаться полезной; она, по меньшей мере, позволяла мне не утратить подвижность запястья. В результате, приехав домой, я попотчевала Руди несколькими только что разученными цыганскими мелодиями, сказав:

– Видишь? Я не только устраивала скандалы, я еще освоила игру на новом инструменте.

– Уверен, Вилли Форст согласился бы с этим, – игриво ответил он, – по крайней мере, это не его орган.

Я засмеялась. У меня было намерение ослабить напряженность наших отношений. Казалось, Руди действительно очарован своей русской танцовщицей, а значит, мне не стоило отворачиваться от этого. Я настояла на том, чтобы встретиться с ней наедине. Поступить так было вполне цивилизованным шагом, ведь эта женщина будет общаться с нашей дочерью и с моей матерью, без сомнения, тоже. Мне нужно было составить представление о ее характере.

Тамара Матуль оказалась милой, осанистой и очень стройной, с вытянутым лицом, золотисто-рыжими волосами и глазами цвета лесного ореха. Ей явно нужно было лучше питаться. Очень быстро я узнала, что она не слишком преуспела в продвижении своей карьеры в Берлине. Русских балерин тут теперь были десятки, все они сбежали от большевистской кровавой бани. Меня восхитила прямота, с которой она описывала свои трудности: призналась, что у нее недостает таланта, чтобы состязаться с соперницами, прошедшими выучку в Большом театре. Но еще больше меня покорило ее уважительное отношение ко мне.