А утром на кухне уже вовсю хозяйничает Матрёна, и доносится запах каши, пирогов и чего-то мясного с луком — скорее всего, курицы. Угадать нетрудно — Матрёна знает мои вкусы, как родная мать. Постов я не держу, и нянька с этим давно смирилась, и бранить любимца, то есть меня, уже не пытается.

Завтракаю. В углу топчется Тимоха, которому добро сегодня на совместный завтрак я не дал. Потому как этот скотиняка опять провинился! Рука так и чешется всадить хорошего подзатыльника — чтоб дошло через затылок, если уж через уши не идёт. Но… нельзя, потеряю Адама в теле Тимохи опять.

— Ну, что скажешь в своё оправдание?

— Что скажу?.. Я сильно за спиногрызами не слежу, баба моя этим занимается… Вот и не усмотрел — загноилась ранка у старшего. Почистил конечно, перевязал чистым — все как надо… Наливочки бы — сам знаешь, обработка нужна. И, к слову, я тут надумал мазь Вишневского замутить, только дёготь раздобыть надо…

— Фигню не говори. Там вроде ещё что-то типа висмута в составе. Ты химик? Вот и я нет! Кстати, йод у меня имеется. Купил в аптеке, в Костроме ещё.

— Там аптеки есть⁈ — искренне удивился Тимоха.

Оно и понятно, ведь по аптекам я ходил в одиночку. Да и не в одной побывал. В двух!

Из прошлого, ну или будущего, — смотря как повернуть — я, будучи коренным костромичом, кое-что про историю своего родного города знал. И первым делом, попав в этот уездный центр, отправился на будущую улицу Островского, которая сейчас Мшанского. Туда, где, как я помнил, располагалась аптека провизора Геслинга.

Заглянул я и на будущую улицу Горную — сейчас это ещё переулок Богословский. Там, в неприметном домике с небольшим огородиком, расположилась ещё одна аптека. Владел ею некто Гакен.

Увы, никого из мэтров-провизоров вживую увидеть не удалось. Гакен стар и вообще, говорят, редко поднимается с постели. Но кое-какой товар всё же приобрел, и самое ценное — кристаллы йода, привезенные из далёкой Британии.

Что ещё купил? Настойки трав — мяты там, зверобоя. Был ещё хинин — его тоже взял на случай лихорадки. Захватил также камфору — для растираний, и нашатырь — вдруг кому дурно станет. И все, пожалуй. Мыло и зубной порошок я за лекарства не считаю. А остальное рискованно сейчас, не зная состава, использовать. А ну какая ртуть в составе?

— Жечь будет, — пробормотал с сомнением ара. — А зелёнки нет?

— Не знаю. Может, и есть, а может, не придумали, — отмахнулся я.

— Тебе что, оглоед, делать нечего? — в зал неслышно вошла Матрёна с какой-то заливной рыбой в руках и выгнала Тимоху домой.

Он ушёл лечить сына, с завистью бросив взгляд на мой богатый барский стол. Да ничего — не голодает, чай! Дома поест!

Так-с… Чем бы мне заняться после обеда? Была бы, например, псарня, можно было туда пойти. Но вольеры пустые стоят во дворе. Володя пока ранен и обласканный заботой моей домоправительницы, отлеживается у себя дома, поэтому тренировки тоже отпадают. Да и настроение не то, чтоб саблей махать. В церковь сходить?.. Что за глупые мысли в голову лезут?

— Барин, до тебя Кондрат с дамой просются… — в зал осторожно просовывается голова Мирона.

— «Просются» — проси, — отмахиваюсь я, даже не пытаясь выяснить, кто такие. Мирон косноязычен — сам разберусь быстрее.

— Исполать тебе, батюшка ты наш благодетель!

Вошёл мой крепостной — невысокий мужик средних лет, в обносках, грязноватый, но с лицом светящимся и каким-то нелепым религиозным пылом. Сразу выискал красный угол с иконами, и перекрестившись, наверное, раз пятнадцать подряд, зашевелил губами. Наверное молитовку шепчет… Ну, не меня же хает⁈ Женщина в противоположность мужичку одета хоть и небогато, но опрятно: длинное, бордовое платье в пол, узорчатый пояс, на голове — шелковый платок.

Лет ей за сорок. А главное — не моя она. В смысле — не из моих крепостных. У меня таких нет — я бы приметил. Почти всех своих я видел, когда храм освящали, и такую уж точно бы не пропустил.

Баба тоже разок перекрестилась — но без особого энтузиазма, скорее по привычке. И теперь стоит, осматривает обстановку моего жилища. Носа не морщит, но и удивления не выказывает. Хотя, надо сказать, у меня-то дом посолиднее будет, чем у того же соседа Елисея — и ковры, и мебель барская.

— Просьбишка у мя имеется… — начинает было Кондрат, но я его перебиваю жестом.

— Погоди. Скажешь позже. А ты, милая, откуда будешь? И звать тебя как?

— Ольгою звать. Я из мещан. А Кондрат твой — сродственник мне. Хоть и дальний, — не особо смущаясь, отвечает гостья.

— Выкупить, что ли, родственника хочешь? — наугад ткнул я.

— Что? Нет! Тут другое… — замялась Ольга.

— Пожить просится у мня! А я без твоего, барин, ведома не могу! — торопливо вставил Кондрат.

— Дом у нас в Буе был, — принялась пояснять женщина, — но как родители в прошлом году умерли, так кредиторы его за долги и забрали… Одна я осталась. Сиротка.

Придирчиво рассматриваю гостью.

— И ты из города приехала сюда, в село? А что, родни там или друзей нет? Вижу, одета ты хорошо, говоришь правильно — наверное, из образованных… Мужа-то тоже нет?

Странная история. Современный быт в деревне далёк от пасторальной картины, которая может нарисоваться человеку будущего. Какой дом у Кондрата — я не ведаю, но по его виду, скорее всего, та ещё халупа. Пожить? А что она делать умеет? В деревне все при деле, а эта — явно городская и к физическому труду не привыкшая…

— Ты, Кондрат, иди-ка во двор, подожди там.

Поворачиваюсь к женщине:

— А как тебя, говоришь, звать? Ольга? Пойдём-ка, Ольга, в мою комнату. Побеседуем тет-а-тет. Не бойся — приставать не стану.

— А я и не боюсь, — усмехнулась та, шагнув внутрь моей кельи.

— Давай начистоту — от кого прячешься? — начал я, закрыв плотно дверь.

Женщина немного замялась, как будто прикидывала, стоит ли вообще говорить. Потом, поправив платок на голове, заговорила, но уже без жалобного тона:

— Поверила я дядьке, что ты, барин, человек небольшого ума… А это, видно, не так. И глядишь внимательно, и спрашиваешь к месту… Ну что ж. Скажу…