– С переменой погоды женщинам всегда снятся кошмары, – сипло сказала няня достаточно громко, чтобы все ее услышали. – Давай-ка, девочка, принеси воды и медовухи.

Она бросила на Васю суровый взгляд.

Вася ничего не сказала. Ее взгляд еще раз обратился на окно. На миг ей показалось, что она увидела там лицо. Но такого быть не могло: это же было лицо из ее сна, в синеватых шрамах, с одним глазом. Оно ухмыльнулось и подмигнуло ей сквозь заледеневший проем.

* * *

На следующее утро, как только рассвело, Вася отправилась искать домового. Она продолжала высматривать его, и когда встало солнце, и весь короткий день, увиливая от работы. Солнце уже почти село, когда ей удалось незаметно вытащить это создание из печи. Борода у него обгорела. Он исхудал и согнулся, одежда на нем обтрепалась, и выглядел он унылым.

– Вчера ночью, – сказала Вася без обиняков, баюкая обожженную руку, – мне приснилось одно лицо… а потом я увидела его в окне. У него один глаз, и он ухмылялся. Кто это?

– Безумие, – промямлил домовой. – Голод. Спящий, пожиратель. Я не смог его отогнать.

– Плохо старался! – крикнула Вася.

Но взгляд у домового был мутным, губы обвисли и не закрывались.

– Я ослаб, – пролепетал он. – И хранитель леса ослаб. Враг расшатал цепь. Скоро он освободится. Я не могу его остановить.

– Враг – это кто?

– Голод, – снова повторил домовой. – Безумие. Ужас. Он хочет сожрать мир.

– Как мне его победить? – настойчиво спросила Вася. – Как защитить дом?

– Дары, – прошептал домовой. – Хлеб с молоком меня подкрепят… и, может, кровь. Но ты только одна, девочка, и я не могу тянуть жизнь из тебя. Я растаю. Пожиратель снова придет.

Вася схватила домового и встряхнула с такой силой, что у него зубы клацнули. Мутный взгляд прояснился, вид стал изумленным.

– А вот и не растаешь! – отрезала Вася. – Ты можешь брать жизнь у меня. И будешь. Одноглазый… пожиратель… он больше не войдет. Ни за что.

Молока в доме не было, но Вася стащила кусок хлеба и сунула его домовому в руку. Она повторила это вечером, и потом делала каждый вечер, урезая собственную порцию. Она резала руку и смазывала кровью подоконник и пол перед печью. Она прижимала окровавленную руку к губам домового. У нее выступили ребра и запали глаза, а ночью ее преследовали кошмары. Однако ночи проходили – одна, две, дюжина – и больше никто не вопил при виде того, чего нет. Слабенький домовой держался, а она подпитывала его своей силой.

Однако Агафья больше не говорила ничего осмысленного. Порой она обращалась с мольбой к тем, кого никто не видел: святым, ангелам и одноглазому медведю. Потом она в бреду говорила о мужчине и белом коне. А однажды ночью она выбежала из дома, рухнула с посиневшими губами в снег и умерла.

Женщины приготовили ее тело со всей допустимой поспешностью. Отец Константин провел рядом с ней ночь. Он был бледен и стоял коленопреклоненным, опустив голову, с непонятным выражением глаз. Хотя он несколько часов простоял рядом с ней на коленях, он ни разу не помолился вслух. Казалось, слова застревали у него в горле.

Агафью похоронили в недолгий зимний день, под стоны леса, окружающего кладбище. В стремительно сгущающихся сумерках все спешили собраться у своих печей. Сын Агафьи со слезами звал маму: его плач висел над затихшей деревней, словно туман.

* * *

Ночью после похорон сон свалил Дуню, словно болезнь, словно хищный зверь. Она стояла посреди мертвого леса, усеянного черными пнями. Маслянистый дым застилал содрогающиеся звезды, костер мигал на снегу. Лицо хозяина зимы было похоже на череп, туго обтянутый кожей. Его тихий голос напугал Дуню сильнее крика.

– Почему ты промедлила?

Дуня собрала все свои силы.

– Я люблю ее, – сказала она. – Она мне как родная дочь. Ты – зима, Морозко. Ты – смерть, ты – холод. Ты ее не получишь. Она отдаст свою жизнь Богу.

Повелитель зимы горько рассмеялся.

– Она умрет во мраке. С каждым днем силы моего брата прибывают. А она видела его, когда ей не следовало бы. Теперь он знает, что она такое. Он убьет ее, если сможет, присвоит ее. И тогда тебе впору будет говорить о проклятье. – Голос Морозко чуть смягчился. – Я могу ее спасти, – добавил он. – Могу спасти вас всех. Но она должна получить тот камень. Иначе…

И тут Дуня поняла, что мерцающий костер – это ее собственная догорающая деревня. Лес заполнили знакомые ей лица. Но самым заметным среди них был ухмыляющийся одноглазый мужик, а подле него стояла еще одна фигура: высокая, тонкая, мертвенно-бледная, с тусклыми волосами.

– Ты позволила мне умереть, – сказал призрак Васиным голосом, и между окровавленных губ сверкнули зубы.

Дуня обнаружила, что схватила подвеску и протягивает ее. От нее в мире без форм и света исходил крошечный огонек.

– Я не знала, – пролепетала Дуня. Она потянулась к мертвой девушке, зажав в кулаке качающуюся подвеску. – Вася, возьми ее. Вася!

Однако одноглазый захохотал, а девушка не шевельнулась.

А потом хозяин зимы встал между ней и этим ужасом, схватил ее за плечи сильными ледяными руками.

– Времени у тебя не осталось, Авдотья Михайловна, – объявил он. – Когда ты в следующий раз меня увидишь, я тебя поманю – и ты пойдешь. – Его голос был шумом леса, он отдавался у нее в костях, дрожал в горле. Дуня почувствовала, что живот у нее свело от страха и неизбежности. – Но ты можешь спасти ее, прежде чем уйти, – закончил он. – Ты должна ее спасти. Отдай ей подвеску. Спаси их всех.

– Сделаю, – прошептала Дуня. – Будет так, как ты сказал. Клянусь. Клянусь!..

А потом ее разбудил ее собственный голос.

Однако холод от сгоревшего леса и прикосновения хозяина зимы остался. Тело Дуни сотрясала неуемная дрожь. Она видела только зимнего призрака, сурового и отчаявшегося, и хохочущее лицо его брата, одноглазой твари. Два лица сливались в одно. Синий камень у нее в кармане словно сочился ледяным пламенем. Когда она сжала его в кулаке, кожа ладони почернела и растрескалась.

В эти короткие жестокие дни Вася каждое утро с первым светом шла к лошадям почти следом за отцом. В этом они были едины – в страстной тревоге за животных. По ночам всех лошадей заводили на двор, за надежную ограду, а всех, кого можно было поместить – в крепкую конюшню. Однако днем им предоставляли самостоятельно кормиться, бродя по серым пастбищам и выкапывая траву из-под снега.

Однажды светлым морозным утром незадолго до середины зимы Вася верхом на неоседланной Мыши с гиканьем выгнала лошадей на поле. Однако когда животные остановились, девушка спешилась и хмуро осмотрела кобылу. У Мыши сквозь шкуру стали проступать ребра – не из-за голода, а из-за постоянной тревоги.

«Он снова придет, – сказала кобыла. – Разве ты не чуешь?»