Так ничего из этой попытки не получилось. Но любопытно было видеть игру сталкивающихся национальных страстей, здоровых, может быть, и очень простых, под ярлыками интернационализма и социализма[143].

Глава XXVI. В поисках мандатария

67. Мандат и независимость

Одним из самых интересных и важных вопросов Парижской конференции был вопрос о мандатах.

Положение о Лиге Наций специально упоминает о мандатах двоякого характера: взятие в управление бывших германских владений в колониях и сотрудничество – опека по отношению к некоторым странам, входившим в состав подлежавшей полному расчленению Османской империи. Но эти категории, согласно тексту ст. 22 The Covenant of the League of Nations, являются частными, хотя и наиболее важными приложениями более общей программы международной политики, выраженной так:

«По отношению к колониям и территориям, которые вследствие войны перестали находиться под суверенитетом государств, ранее ими управлявших, и которые населены народами, не способными еще существовать самостоятельно[144] в тягостных условиях современного мира, должно применяться то начало, что благоденствие и развитие таких народов образуют священную задачу цивилизации и что гарантии осуществления этой задачи должны быть включены в настоящее положение.

Лучший способ практического выполнения этого начала заключается в том, чтобы опекание таких народов доверялось передовым нациям, которые благодаря своим средствам, опытности или географическому положению могут наилучшим образом взять на себя эту ответственность и которые согласны принять ее; и чтобы опека эта осуществлялась ими в качестве мандатариев от имени Лиги.

Характер мандата должен различаться сообразно степени развития народа, географическому положению территории, экономическим условиям и другим подобным обстоятельствам».

Такова была официальная доктрина, усвоенная конференцией по вопросу о мандатах. Она проистекала из благородного (если считать слова серьезными!) предположения, что передовые (победоносные, богатые, сильные!) нации распределят между собой труд по скорейшему приобщению одних народов – к благам хорошей администрации (колониальные, «черные» мандаты), других – к благам независимого свободного культурного существования («белые» мандаты).

Закавказья близко касался, конечно, мандат в Армении. Даже если бы мандат этот коснулся одной только турецкой Армении, появление там, в качестве мандатария, одной из великих держав имело бы большое значение для соседних республик. Тем более в случае – казавшегося тогда неизбежным – соединения турецкой Армении с Эриванской республикой, то есть с бывшей русской Арменией, которое и вовсе ввело бы мандатария в круг кавказской политики.

О глубокой заинтересованности Грузии в этом вопросе будет сказано дальше. Теперь же уместно указать, что, несмотря на более специальное ограничение сферы возможных мандатов бывшими германскими колониями и частями бывшей Османской империи (Армения, Палестина, Месопотамия) на деле, в эпоху Парижской конференции возникала речь о мандатах и вне указанных выше двух категорий, как это, впрочем, и соответствовало общей идее этого учреждения. Имею в виду именно Закавказье. Однако, прежде чем осветить эту сторону дела, надо сказать несколько слов о том, как Грузия, или, точнее, грузинское правительство смотрело на этот вопрос. Это тем более важно знать, что без определенной инициативы со стороны грузинского правительства вопрос о мандате, конечно, не мог бы быть и поставлен в Париже.

Официальный взгляд выражен был, очевидно, в акте независимости Грузии 26 мая 1918 г., единогласно утвержденном ее Учредительным собранием 19 марта 1919 г. Здесь говорилось определенно о независимости и суверенитете. Общественное мнение в Грузии только так и понимало вопрос. Однако те, кто взял на себя ответственность за ведение дел Грузии, не могли, конечно, ограничиваться таким формальным лозунгом. Надо было ведь не только создать самостоятельный государственный порядок внутри Грузии, но еще добиться согласия России на совершившийся выход Грузии из состава империи и позаботиться, на первых порах, пока страна получит прочную организацию, о той поддержке извне, которая подкрепляла бы независимость.

В 1918 г. была сделана попытка решить именно эти задачи с помощью Германии. Как показал опыт, правильно было обе эти задачи связать: кто может и желает помочь делу независимости Грузии, тот прежде всего должен помочь ей получить признание со стороны России. И если ему по силам последнее, посильно будет и первое.

В 1919 г., при довольно распространенной вере в Парижскую конференцию, Вильсоновы начала и т. д., могло казаться, что все дело лишь в получении формального признания и что остальное приложится. Так, по-видимому, и считали в Грузии. Но это было, конечно, неправильно. Надо было заблаговременно думать о чьей-либо помощи, в предвидении неизбежного стремления России (белой или красной) восстановить свое положение на Кавказе. Без посторонней помощи ни одно новое государство не могло бы построиться «в тяжелых условиях современного мира»[145]; а в начале 1919 г. «самоопределившиеся народы» все без исключения пользовались такой помощью, хотя формы ее иногда и маскировались.

Сама Россия не могла бы обойтись без помощи более богатых и удачливых наций: не естественно ли было добиваться не только признания, но и деятельной поддержки, ограждения у этой высшей инстанции, у держав – устроительниц Европы?

Надлежало вообще придерживаться – я лично придерживался – того взгляда, что страна, занимающая географическое положение Грузии (между Россией и Турцией) и не имевшая до революции государственной организации (как, например, Финляндия), обязательно нуждается сверх формального признания в более определенной, более специальной поддержке какой-нибудь великой державы. Побежденная Германия уже не могла выполнить этой задачи. Мог ли кто-нибудь ее заменить?

Разумеется, ни Чхеидзе, ни Церетели не могли ставить вопрос так. Противоположение империализмов – пролетариату, революционной демократии, оставалось для них в силе. Они были крепко связаны путами этих формул и перед своими европейскими товарищами, и перед «паствой» в Грузии, воспитанной именно на этих беспомощных и упрощенных формулах. Они были поэтому, при всех своих достоинствах, мало подходящими лицами как раз для работы по обеспечению Грузии деятельной поддержки какой-либо великой державы; а если почему-либо – хотя бы, например, по природному их благоразумию, которое вдруг взяло бы верх над заученной фразой, – они стали бы на путь прямого «соглашательства» с «империализмом», то неизменно оказывались в двойственном, фальшивом положении.

Вопрос о «мандате» грузинская делегация впервые обсуждала при следующих обстоятельствах. Меморандум наш с ходатайством о признании независимости Грузии был представлен конференции. Делегаты (преимущественно Чхеидзе) посещали по списку «персонажей», и визиты эти имели явно характер обязательной и скучной формальности. Не занимая официального положения в делегации[146], но являясь на деле ее сотрудником (мною только что был составлен основной, вышеупомянутый меморандум, представленный от имени Грузии Парижской конференции), я, конечно, желал знать, в чем, собственно, заключаются планы и мысли грузинских полномочных. Ввиду этого 23 марта (1919 г.) Чхеидзе пригласил меня в частное совещание делегации, где произошел следующий