class="p1">– Понятия не имею, что сделаем. Не имеет значения, – сказал рыжий.

Все стали смотреть на Клотильду.

– Да не знаю я. Выпью ящик водки. Всё просто: зло, что сейчас есть в мире, должно закончиться на нас. Радио – наш способ. Точка.

– Ого, я, кажется, впервые вижу тебя такой серьезной, Явсехнахуювертела.

– Да пошел ты, Бао. А, я уже это вроде говорила.

Помолчали. Снова помолчали.

– Как вы думаете, Мартын, есть у вас такая магия? Вы сможете?

– Я не уверен, я не пробовал.

– Конечно, не пробовали. Ничего-ничего, пообвыкнетесь еще, посмотрим.

– Охуеть.

– Баобаб?

– А ты про тайны понимаешь? Не предашь? Не отступишься?

– Я вообще мало с кем говорю. Я же не очень хороший собеседник, как правило. И, так сказать, не говорю никому лишнего. И вроде не предавал никого раньше.

– Врожденное косноязычие, я понял.

Ан опять посмотрел на него с неодобрением.

– Ладно. Слышал, как ты власть со своим барменом хуесосил – тихонько, но хуесосил. Это уже что-то. И с аппаратом этим ты, может, поменьше обволакивался. И из «России всегда» тебя поперли, а там хорошее не задерживается.

– Вот видишь!

– Ладно, я слежу, Нос. А пока – добро пожаловать.

– Вот и хорошо. Еще по амонтильядо или саке? Бобэоби, поставь на радостях весь саундтрек «Касабланки».

Так я стал Мартыном Четвергом, или Мартыном Номером Шестым. Так я попал в «Радио NN». И моя жизнь изменилась еще сильнее.

1.32

7 ноября 1917 года

Ну вот и еще день, Лилечка.

У нас настроение, кажется, вполне определенное – против гражданской войны. Мы можем воевать с немцами, это блестяще и доказали, но бить по своим же солдатам, этого, думаю, не будет. Слишком уж это жестоко. Впрочем, командует море, сегодня спокойное, как зеркало, завтра рвущееся и бушующее, как зверь.

Целую тебя крепко, крепко и еще раз. Коля.

3.66

Минут за двадцать до закрытия к бару сели двое хорошо одетых людей. Я напрягся – эти обычно не платили, Меркуцио всегда махал рукой: «Запиши на меня». Еще до их прихода Иона попросил его заменить, потому что «тебе спешить все равно некуда, а тут досидеть всего ничего». А теперь неизвестно, как долго они пробудут. Заказали по сто дорогого виски, один со льдом, другой без. Я налил. И сел сбоку протирать стаканы.

Одного я назвал про себя Упругим, другого – Юрким. Сперва они говорили тихо, но скоро – кроме них уже никого не осталось – начали заводиться и с каждой фразой делали сами себя громче. Почти машинально я включил диктофон.

ЮРКИЙ: Они жили в Румынии, евреи. Когда весь поселок повели в гетто, их охраняли один офицер и два солдата. Вопрос: почему они не бежали? Он говорит: «Мы не были уверены, что будет хуже. Мы не знали, куда мы идем. Шли и шли. И потом поняли, что будет пиздец. Но охрана уже усилилась, легко не убежишь, уже были гестаповцы». И это ровно то, что происходит. Ну посадили пятьдесят хер знает кого по «болотному делу», я их не знаю, я тоже там был, но у меня все нормально. Переведу триста рублей, поучаствую! Ну еще двести посадили. Ну еще тысячу. Но я-то нормально. Ты здесь, я здесь, бар работает… Хорошо бы бармена поменять, но живем мы нормально! Это пиздец! Все, что мы читали, – все происходит раз за разом, раз за разом, раз за разом.

УПРУГИЙ: Но ты же не можешь поверить, что бывшее тогда повторится? Потому что это невозможно!

ЮРКИЙ: Так это случилось уже. Всё, это уже здесь. И тогда они не думали, что будет такое. Просто шли и шли. Ну бабушка старенькая, ну положили ее на обочине, она умерла. А мы дальше – в Польшу, в лагерь. Всё, это уже здесь. Репост – тюрьма. Июньские дела – тюрьма. Это мы легко сожрали: я возмущаться-то этим не буду, это как-то странно, не инстаграмно, и на Болотную не пойду, а то еще в тюрьму посадят, ну его на хуй. И это сожрали. Я говорю: «Лёнь, где начало, где конец?» – он не знает. А начало очень простое. Есть принципы, статьи Конституции, их стали нарушать.

УПРУГИЙ: А потом и ее отменили.

ЮРКИЙ: И сажать конкретных людей. Этот момент Лёне похуй. Или не похуй, но он не знает, где начало. Да ладно Лёня, Лёня просто артист. Раньше был День десантника. А теперь здесь каждый день – День десантника. Мы хуево приготовились. Хуево. У меня нет к тебе никаких претензий общественного свойства. Никто в этой стране ни к чему не готов был и ничего не сделает. Это к тем, кто говорил, что бежать не надо, потому что наши дети нам это припомнят. И что дети? А дети – всё. Они или в армию на пять лет, или в монастыри к попам. Всё. А те, кто рыпался, уже гниют. Вот эти дети, новые поколения. И зомби в промежутке. Тоже другой жизни не видели.

УПРУГИЙ: Ну а что им еще делать: молодежь – угроза.

ЮРКИЙ: Я очень боюсь, что мы [нрзб], когда отсюда надо было просто… Во всех этих историях, которые я читаю, есть момент, когда надо бежать!

УПРУГИЙ: Бежать. Про тебя конкретно: ты же этот момент не просрал, ты уехал же.

ЮРКИЙ: Это просто полная хуйня, потому что война, а она будет, она будет другая совсем. Это будет полный пиздец!

УПРУГИЙ: В Аргентину? Там тоже будет война.

ЮРКИЙ: Нет, там не будет, туда надо ехать.

УПРУГИЙ: И что? Вот ты живешь в Аргентине, и где-то на другой стороне света в двенадцать часов ебанула ядерная война. Ты узнал из новостей. Девяносто восемь процентов твоих знакомых не существуют. И мы стоим, держимся за руки, смотрим на закат и радуемся, что мы раньше уехали.

ЮРКИЙ: Это то, что я пытаюсь тебе сказать. Все, о чем ты говоришь, – так и будет! Проблема в том, что ебанет так, что мы должны быть [нрзб]. Вот и всё. Мы завтра, мы завтра должны быть в Аргентине или в Канаде. Потому что завтра здесь пизданет так, что чем дальше мы будем, тем будет лучше. Это не разговор про «смотри, стало так, как я говорил», это не мерение хуями.

УПРУГИЙ: Я понимаю, и я не меряюсь хуями совсем. Ну, хотя нет, немножко меряюсь, конечно… Но… Я не понимаю, что мы делаем в момент взрыва.

ЮРКИЙ: Мы будем смотреть на это