А посему, даже рискуя вызвать недовольство толпы, император решил, что такимоно-авасэ будет проводиться в более скромных размеров парадном зале Павильона Чистоты и Свежести, примыкавшем к опочивальне Его величества и включавшем молельню, где он молился.

В выборе именно этого зала было два преимущества: император, еще не избавившийся от юношеской робости, чувствовал бы себя там как у себя в покоях, а небольшой объем помещения позволял ограничить распространение благоуханий, сосредоточив их в одном месте, тогда как в просторном Сисиндене они бы очень быстро развеялись.

Таким образом, первое такимоно-авасэ в царствование императора Нидзё должно было собрать ограниченное число зрителей, однако интерес к состязаниям благовоний, породившим не меньше страстей, чем турниры лучников или поэтов, оказался столь высок, что самые горячие их поклонники среди ста тридцати тысяч жителей Хэйан-кё собирались отрядить на поединки своих представителей, которым надлежало окурить их кимоно благовонными дымами, после чего встать у главных ворот Дворца и сообщать нанимателям о том, как разворачиваются состязания, а также размахивать рукавами кимоно перед носом у любителей держать пари, дабы они могли судить об уровне поединков и делать ставки на ту или иную благовонную смесь.

Состязания начались в середине часа Барана. А закончить поединки предполагалось, когда дневной свет померкнет настолько, что придется зажигать светильники, – их испарения могли смешаться с ароматами, исходившими от курильниц.

Соискатели – была среди них и принцесса Ёсико, которую, по слухам, должны были возвести в ранг и титул императрицы, – расселись на низеньких табуретах полукругом возле бронзовой курильницы в человеческий рост, украшенной рельефными сценами из легенды о Ватанабэ-но Цуне[95], поразившем демона у ворот Расёмон.

На помосте из кипарисовика, ориентированном на юг, возвышался трон – простое кресло, покрытое черным лаком, над которым нависал закрепленный в трех местах балдахин, тоже покрытый черным лаком и обрамленный алым фризом, инкрустированным зеркалами и драгоценными камнями.

На низких столиках, рядом с соперниками, стояли все еще запечатанные сундучки с благовониями (тот, что принадлежал императору, был покрыт золотым лаком и украшен тончайшим перламутровым узором, да и стоил он не одну тысячу рулонов шелка).

Врывавшиеся в оконные проемы снежные комья разбивались о ширмы, раздвижные двери и защитные перегородки, расписанные двумя художниками из Службы живописи и внутреннего убранства. Когда-то в этой службе состояло с десяток художников, но со временем их содержание значительно урезали в пользу Военного ведомства.

Следуя указаниям Нагусы, Кусакабэ поместил Миюки возле одного из окон. Но, несмотря на порывы холодного ветра, молодая женщина задыхалась в своем дзюни-хитоэ, весившем двадцать с лишним килограммов, который для нее лично подобрал управитель Службы садов и заводей с учетом цветовой гаммы под названием «Вспышка Красного Клена»: первый комплект, из белого шелка, служил нижним бельем, а поверх него было надето еще одиннадцать платьев, от наиболее темного до самого светлого, которые отражали почти все оттенки существующего в природе красного цвета – от багрянца осенних кленов до нежно-розового окраса цветов сливы, включая буроватый румянец некоторых листьев и фиолетовый отлив цветов леспедецы, излюбленного лакомства оленей.

Сначала Миюки как зачарованная стояла перед этой красочной, ласкающей взор кипой платьев, перед этими шелками, несказанно мягкими на ощупь; она едва смела к ним прикоснуться, боясь, что у нее слишком грубая кожа для этих тканей.

– Онна, – сказал Кусакабэ, – вообще-то, чтобы облачиться в дзюни-хитоэ, благородной даме нужны две помощницы. Но здесь есть только мы с тобой, а посему помогать тебе буду я.

И он подал ей первое кимоно – белую тунику.

– Ну же, давай скидывай свое старое рубище и наденем вот это.

Она прижала руки к груди и замешкалась.

– Но для чего, Кусакабэ-сан, для чего? Кто я такая и чем заслужила носить такой наряд?

– Кто ты такая, онна, совершенно неважно. И еще позволь заметить: чем меньше про тебя будет известно, тем лучше ты справишься с делом, которое поручил тебе Нагуса-сенсей…

Миюки хотела еще раз спросить, что же это за дело, но туника, которую она на себя надевала, прикрыла ей рот. Она пробормотала что-то невнятное: белый шелк заглушил ее бормотание.

Помощник Нагусы уже подавал ей следующее кимоно.

– …а в награду сможешь взять себе все, что будет на тебе нынче вечером, и унести с собой в Симаэ.

Зеркала в кёдзо не было – Миюки пришлось положиться на блеск во взоре Кусакабэ, чтобы получить хоть какое-то представление о том, в кого она превратилась в своем дзюни-хитоэ.

Прическа в виде ниспадающей от затылка до пят длинной циновки, уравновешенная шиньоном на надлобье, побеленное лицо, узкий разрез рта с почерненными (наконец-то!) зубами, губы, умасленные сафлором… а завершал превращение веер из кипарисовых пластин, украшенный видом бамбуковых зарослей и скал на берегу стремительного потока.

– Онна, – с поклоном сказал Кусакабэ, – ты окажешь честь, великую честь Нагусе-сенсею.

Миюки промолчала. Она думала о том, оценил бы Кацуро то, что с нею сделали. Сомнительно. Впрочем, чудно́е превращение, которое ей навязали, не вечно – такое больше никогда не повторится: скоро она покинет Хэйан-кё и забирать с собой в Симаэ дюжину туник своего дзюни-хитоэ не будет – с нее довольно хлопот и с рулонами шелка, обещанными Нагусой, не считая условленной награды в виде переводных векселей и медных пластин.

Наряд оказался до того тяжелым, что Кусакабэ пришлось поддерживать Миюки, пока они шли к коляске, которая дожидалась их возле пагоды Сайдзи, увязнув по ступицы в снегу.

Миюки не знала, куда собирался везти ее помощник Нагусы, равно как не ведала она и о том, что за дело намеревался поручить ей управитель Службы садов и заводей, когда они прибудут на место, но она решила выказать ему примерное покорство.

Ибо, будь Кацуро жив, он набрал бы на берегу Кусагавы достаточно гончарной глины, вылепил из нее роскошный цветок пиона и выставил его на лунный свет (он лучше поглощает влагу), чтобы лепестки высохли и затвердели, а потом уложил бы цветок в коробку на подстилку из папоротников и, придя в очередной раз с карпами в императорский город, преподнес бы его Нагусе в благодарность за заботу, которую Служба садов и заводей проявила к его жене.

Но Кацуро покинул этот мир и отправился в Чистую Землю Будды Амитабхи, он уже никогда не вернется и не будет лепить пионы из красной глины, так что Миюки предстояло самой придумать, как отблагодарить Нагусу-сенсея и его молодого помощника, – вот она и решила выказать им безупречное послушание.