конец, одна лишь суть,

Они грустны и голы, пьют лишь муть;

Как виноград, их в прессе вожделенья

Горящими ногами давят в грудь.

Я вижу дивный рот, что погубил

Людей и страны – бог их возлюбил,

Из-за неё их пламя жгло, сметая[127],

Огнь Ада ради них на ней клубил.

Нежнейшая, как лотос Нила, вот

Царица[128], лик её лобзаний ждёт,

А грудь её сосёт змея златая;

Семирамиды стойкой бледен рот[129],

Как тигр он сжат, чтоб совершить прыжок;

Кровь от лобзаний с губ течёт, как сок;

Её густая грива в самоцветах,

Объём груди, как у коня, широк.

На их лице сияет красный грех;

На мой он не похож у них у всех;

Не в их грехах великих и запретах

Вино из пресса с пеной льётся в мех.

А коль теперь я рыцарь во Христе,

Не согрешит язычник в темноте;

Отлично вижу я (нет дней туманных)

Сей миг борьбы прекрасной в правоте.

Как пахнет битва! как звенит броня!

Стрел слышен свист и луков трескотня;

Острейший меч разит средь свалок бранных, 215

Между рядами шум и блеск огня

Людей в доспехах; мой клинок скользит

Змеёй, что быстро дышит и разит

Склонённой головы овал прекрасный

Всем телом, гибким, будто рот кривит,

Тебя касаясь; прав мой мудрый меч,

Что словно пламя всё стремится сжечь,

В глазах цветные тени: бурый, красный,

И пятна смерти; вздох, и снова – в сечь

С холодный смехом, где лицо бойца

Пылает в этой битве без конца

От радости, и пульс гремит, как грозы,

Игра благая радует сердца.

Позволь подумать; тех услад секрет

Я знаю, но прошло ведь десять лет,

Сей привкус превратился ныне в слёзы;

И в синей зыби растворился свет,

Рябит на Рейне ветер синеву,

И виноград качает, и траву,

И жжёт мне кровь, и жалит наслажденьем

Усталое мне тело наяву.

Столь чистый воздух раньше не вдыхал,

Один я, без моих людей, скакал

И звон уздечки слышал[130] с увлеченьем,

И каждый стих стихом я продолжал,

Пока не поменял на звон стальной:

Вдруг между солнцем выскочил и мной

Отряд врагов, был герб на их тунике[131]:

Три белых волка на тропе лесной.

Вожак – широкоскул, рыжебород,

Но с чёрной бородой он в ад войдёт,

Был он убит под радостные крики:

И ночью, коль домой он не придёт,

Расплачется жена, кого сей вор

Молотит, если пьян; то не позор

Избавиться от вот таких каналий;

Но слёзы скорбно льёт она с тех пор.

Та горькая любовь – печаль всех стран:

Заломленные руки, слёз фонтан,

У множества могил сердца стонали;

Над шапкой мира ставит свой султан

Тот, кто с отметкой горя на челе;

И кровь, и тлен ведут его к земле

Разрытой; запах губ и щёк могильный,

Как яд змеи, что капает во мгле

И дарит травам смерти аромат,

Сопроводив того скорее в ад,

Их запах душу делает бессильной,

Откуда же такой приятный смрад?

Ведь тот, что скрыт в осоке с камышом,

Пантеры запах чувствует нутром,

Тяжёлый тёплый дух летит с опушки —

Она добычу рвёт кровавым ртом;

Он, от душистой пасти в стороне,

Как от любви, чей грозен вздох вдвойне,

Пойдёт скорее в ад из той ловушки,

Так странник держит зверя в западне.

Когда пришёл конец тяжёлых дней,

А горечь в мыслях стала всё сильней

О всех делах прошедших и кумирах:

Конец сраженьям, долгий мир важней,

Где мы одеты пышно, и у всех

Венок из листьев, красной белки мех[132];

Звон острых копий на больших турнирах,

Звук песен в нежном воздухе и смех.

О ней не зная, о любви я пел,

Сказал: «Любовный смех я вожделел,

Сильней, чем слёзы верной Магдалины,

Иль Голубя перо, что снежно бел[133].

Короткий смех лобзанье портит враз,

Боль пурпурного пульса, радость глаз,

Раскрытых вновь, что слепли от кручины, —

Страсть помогла им – уст её экстаз,

Что жадным поцелуем впились в лик,

Красневший, как и губы в этот миг;

А после сон, той жертвою рождённый,

Губ покаянье, где рубец возник».

Не знал я песни, хоть и пел давно.

«Господь, любовь и здесь, и там – равно,

И взгляд её все ищут благосклонный, —

Какой же приз дадут мне заодно?

Лишь пыль хвалы, гонимой ветерком,

Что так банальна на челе мужском;

Лист лавра, что душистым быть стремится,

Пока певцу не станет он венком[134].

С рассветом поскакал, скорбя, я вдаль;

Надежды никакой, одна печаль,

Проехал я прижатую пшеницу,

Источник, виноградник и миндаль —

До Хорсела. Огромный старый бук

Таил свой цвет, и я увидел вдруг

В траве высокой женщину нагую,

Чьи пряди до колен упали вкруг.

Так шла она меж цветом и травой,

Её краса была такой живой,

Я в ней увидел грех, и грудь тугую,

И грех её во мне был роковой.

Увы! Печали – этому конец.

О грусть лобзанья, горестей венец!

О грудь, что скорбь сосёт, не сожалея,

О