Спустившись со стены, я оказываюсь среди грядок, засаженных всяческой зеленью. Случайно наступаю на листья, и в тихом ночном воздухе разливаются пряные ароматы лекарственных трав, из которых последовательницы святой Бригантин готовят целительные настойки и знаменитые мази.

Выбираюсь на дорожку, чтобы ничего лишнего не затоптать. Дорожка представляет собой череду круглых плоских камней, и я шагаю с одного на другой, направляясь к зданию, в котором, как я надеюсь, располагается лечебница. Достигнув двери, прижимаюсь к стенке и растворяюсь в тени. Закрываю глаза и силюсь понять, много ли народу внутри.

Перво-наперво я чувствую мощное, гулкое биение очень сильного сердца и невольно расплываюсь в улыбке: как же легко узнать тебя, Чудище! Кроме него, поблизости стучат еще три сердца, звук у них неверный и слабый. Надобно думать, это больные. У пятого сердца неспешный и размеренный ритм. Скорее всего, ночная сиделка.

Мой план состоит в том, чтобы незамеченной проскользнуть внутрь, узнать, как себя чувствует Чудище, и потихоньку смыться. Но исполнение замысла натыкается на препятствие в лице старой монахини: она сидит у самой двери, растирая что-то пестиком в ступке. Я совершенно точно не произвожу ни единого звука, и густые тени возле стены надежно прячут меня…

Тем не менее что-то настораживает монашку, она вздрагивает и поднимает глаза.

Таиться больше нет смысла. Я отделяюсь от стены и подхожу к женщине, готовясь давать объяснения.

У нее округляются глаза: она видит платье придворной, и рука с пестиком прямо-таки белеет.

— Кто ты? — шепчет она. — Зачем пришла?

Я даже не знаю, что сердит меня больше, ее страх или уверенность, что я иду убивать кого-нибудь из больных.

— Я никто, бабушка, — говорю я. — Хочу лишь убедиться, что у одного из ваших постояльцев все хорошо. Его зовут Чудищем, я привезла его сюда из самого Нанта и желаю увидеть своими глазами, что вы тут не пустили все мои труды насмарку.

Она оскорбляется, забыв свой страх.

— Скажешь тоже! — Потом ее лицо смягчается. — А тебя, девочка, не Элизой зовут? Он бормочет это имя во сне.

— Нет, это его сестра, которую он очень любил. Она умерла три года назад.

Кто бы знал, как я разочарована тем, что он зовет во сне Элизу, а не меня! Погодите, а почему, собственно, это так меня огорчает?

— А-а, — сочувственно кивает старушка, словно некоторым образом угадав мои чувства. — Тогда ты, верно, Сибелла! Он спрашивает о тебе, когда приходит в чувство.

Мое сердце сразу убыстряет биение. Я немедленно хмурюсь, чтобы ничем не выдать себя.

— Ну, сейчас-то он спит, — продолжает монахиня. — Мы успокоили его, дав настойку опия и валерьянки. Он, видишь ли, рвется уйти отсюда, чтобы как-нибудь помочь герцогине, вот только тело его не слушается. Бедный малый даже сидеть толком не может, а глаза так и закрываются.

— Я его не потревожу, — обещаю ей. — Только посмотрю, идет ли он на поправку.

Монахиня согласно кивает, и я иду дальше, но она останавливает.

— Между прочим, — говорит старушка, — не знаю уж, кто занимался его ранами по дороге, а только тот лекарь превосходную работу проделал. Парень ему не только жизнью обязан, но и тем, что ногу сберег.

Эти слова радуют меня гораздо больше, чем следовало бы. Выходит, мои руки способны не только убивать, но и лечить. Требуется все мое самообладание, чтобы не показать, как я обрадована.

Повернувшись, тихонько пробираюсь к ложу Чудища.

В лечебнице занято около трети кроватей. На большинстве из них лежат пожилые и немощные. Я замечаю вдруг, какая неестественная кругом тишина. Никто не мечется, не стонет, не зовет на помощь. Наверное, старушка всем сонного зелья дала.

Чудище легко отыскать даже закутанным в белое одеяло, ведь он самое меньшее вдвое крупней своих товарищей по несчастью. Я с радостью вижу, что постели по обе стороны от него пустуют. Это даст мне хотя бы иллюзию уединения.

Он лежит совсем неподвижно, как из мрамора высеченный. Его лицо, от природы румяное, выбелено слабостью и скудным освещением палаты. Резкие тени, отбрасываемые мерцающим огоньком масляной лампы, делают его еще безобразнее. Единственное, что в нем красивого, — это ресницы, густые, длинные и колючие.

Я с благоговением смотрю на этого человека, что вырвал меня из страшного сна наяву, решившись не отдавать на расправу мстительному д'Альбрэ. Сколько чудовищных оскорблений я в ту ночь наговорила ему, надеясь воспламенить его дух, — и он все равно меня не оставил. Вот бы знать, что он видит, когда глядит на меня? Злобную ведьму? Склочную стерву? Знатную избалованную девицу, надумавшую в отчизнолюбие поиграть?

Я оглядываюсь на ночную сиделку. Она привернула фитилек лампы и улеглась отдохнуть, пока ее подопечным не нужна помощь. Пользуясь тем, что никто не видит меня, я сажусь на пол и прислоняюсь спиной к боковине кровати. До чего же здесь тихо! Я отчетливо слышу, как воздух входит в легкие Чудища и выходит наружу, как бежит кровь по сосудам, как уверенно, сильно бьется сердце.

Ужас, которого я натерпелась за время бегства от д'Альбрэ, мало-помалу покидает меня.

Чудище слегка шевелится во сне, его здоровая рука свешивается с кровати.

Я смотрю на эту руку, на крепкие пальцы, иссеченные множеством шрамов. Потом понемногу пододвигаюсь к ней, раздумывая, каково это — ощутить такую руку у себя на плече.

— Так я и знал, что ты скоро соскучишься.

Только монастырская выучка удерживает меня от того, чтобы не взвиться на ноги. Я фыркаю — иначе не скрыть резкого вздоха удивления.

— И вовсе я не соскучилась. Просто не хотелось бы, чтобы все мои усилия пропали зазря.

— Меня опоили, — жалуется он.

— Потому что тебя, остолопа такого, иначе никак не заставишь полежать смирно, пока заживут раны.

— Ты-то меня не опаивала, — напоминает он.

— Потому что мне нужно было перевезти твою больную тушу с одного конца страны на другой. Ну а по прибытии, уж поверь, я бы тебе такого же зелья дала.

— Мм, — отзывается он, и некоторое время мы оба молчим. Потом он спрашивает: — А как там герцогиня?

— Она наверняка самолично явится тебя навестить. И Дюваль, и, думается мне, весь малый совет.

Чудище неловко шевелится и теребит одеяло:

— Не хотелось бы принимать их… в таком виде. Валяюсь весь замотанный, точно младенец в пеленках.

— Для них ты герой. Им захочется поблагодарить тебя за те жертвы, что ты принес во имя нашей страны.

Он опять хмыкает, довольно грубо.

Я спрашиваю:

— А ты точно не бык переодетый?

— Удивляюсь, — бурчит он, — почему, пока я спал, тебя не отправили выручать еще какого-нибудь дурня-рыцаря.