Капитан Дюнуа поглаживает подбородок и медленно кивает, выражая согласие:

— На мой взгляд, это разумно.

— Да уж, не повредит, — уступает канцлер.

И лишь епископ упрямится.

— Боюсь, — говорит он, — тем самым мы только распылим силы.

— Пусть так, — подводит итог герцогиня. — Давайте исходить из предположения, что услышанное нами от госпожи Сибеллы — истина до последнего слова. — И, отвернувшись от епископа, обращается ко мне: — Скажите, милая, что вы еще посоветовали бы нам учесть?

— Мы заключили помолвку с императором Священной Римской империи, — добавляет Дюваль. — Можно объявить об этом в открытую, если, по-твоему, это как-то повлияет на д'Альбрэ. Другое дело, что французы, прознав, тотчас обрушатся на нас со всем войском.

Я качаю головой:

— Боюсь, подобная новость лишь подтолкнет д'Альбрэ к немедленным действиям. Он не отступится, а, скорее, захочет сорвать этот брак. А вот с тем, что обезопасить государыню может только замужество, я целиком и полностью согласна. Нужно, чтобы свадьба состоялась без дальнейшего промедления.

Дюваль улыбается, но с таким видом, словно хочет сказать: твоими устами да мед бы пить. Вслух он отвечает:

— Это не так-то просто — император сейчас в Венгрии бьется.

Я думаю о том, что без сильного войска, без могущественного мужа герцогиня обречена.

— Госпожа Сибелла, — звучит девичий голос.

Я вскидываю глаза.

— Вы выглядите совершенно измотанной, — говорит герцогиня. — Повелеваем вам удалиться к себе и как следует отдохнуть, чтобы мы могли переговорить еще и завтра. Позвольте напоследок вновь поблагодарить вас за великий подвиг, который вы совершили ради нашего дела.

Я встаю и низко склоняюсь перед государыней:

— Ваша светлость, это была честь для меня.

И дивлюсь собственной искренности. Как я рада, что сумела сделать для нее кое-что, помимо очередных убийств! Пусть даже тот, кого я спасла, сейчас сверлит меня полным ярости взглядом.

Я выхожу в зал следом за аббатисой, крепко сжав зубы. Когда никто больше не может нас слышать, я — к ее и своему изумлению — протягиваю руку и трогаю настоятельницу за плечо. Она мгновенно останавливается и пристально смотрит на мои пальцы. Сердце у меня колотится от собственной дерзости, но руку я убираю не сразу. Лишь после этого аббатиса устремляет непроницаемый синий взор мне в лицо и вопросительно поднимает брови.

— Почему? — спрашиваю я. — Почему вы рассказали им, кто я?

Она чуть хмурится:

— Потому что они должны знать: тебе можно верить.

Я внимательно смотрю на нее. Что, вот так просто? Неужели она всего лишь хотела придать весу моим словам?

— Узнав о моем происхождении, они вправду отбросили сомнения, — говорю я. — Но мне все-таки кажется, что вам было бы достаточно лишь подтвердить сказанное мной, не открывая всей правды.

Правды, состоящей в том, что я из семьи, известной своей жестокостью и бесчинствами. Не говоря уже о том, что эту самую семью я теперь предала. А ведь многие только это в моих деяниях и усмотрят.

Настоятельница нетерпеливо отмахивается:

— Не имеет значения, что им известно. Наоборот, пусть задумаются, какими могущественными орудиями располагает обитель и какие длинные у нее руки.

И, коротко кивнув, она уходит. Я остаюсь, чувствуя себя агнцем, принесенным на алтарь ради возвышения монастыря.

Без какой-либо внятной мысли иду к выходу из дворца. Мне не хочется возвращаться к себе, я жду Исмэй. Сейчас она отыщет меня, и в глазах у нее будет укоризна и боль.

Прохладный вечерний воздух нимало не остужает мой гнев. Вся кожа зудит, словно из меня что-то рвется наружу. И я делаю единственное, что пришло в голову: шагаю куда глаза глядят. Все равно куда, лишь бы подальше от дворца, от аббатисы, от Чудища, который наверняка чувствует себя преданным. Даже при моем таланте все портить я невольно поражена, с какой быстротой успела уничтожить вроде бы зародившуюся между нами дружбу.

Теперь он все знает. Знает, что я дочь человека, загубившего его возлюбленную сестру. Знает, что в дороге, когда мы разговаривали, два из трех моих слов были враньем. Сейчас, небось, мысленно перебирает вопросы, которые мне задавал, и вспоминает всю ту ложь, которой я его пичкала.

Теперь он знает, из какого теста я слеплена и каковы мои шансы на искупление. Уж лучше бы меня заклеймили каленым железом, как шлюху, или изгнали, как прокаженную!

Дыхание хрипит в горле, я прижимаю пясти к глазам.

Я разрушила едва ли не единственное, что было мне когда-либо дорого.

Вначале я просто боялась сознаться кому-либо и в особенности пленнику, с которым д'Альбрэ обращался так бесчеловечно, что я и сама из рода д'Альбрэ. Позже, когда узнала, что Чудище и сам как бы не чужой для этой семьи, открыть ему правду сделалось попросту невозможно. С этого момента никакая сила на свете не подвигла бы меня поведать ему, кто я на самом деле.

И что же в таком случае я должна была делать, как не лгать снова и снова? Когда мы впервые разговорились, нас отделяло от Нанта жалкие пол-лиги, и мы не имели особых причин один другому доверять. И далеко бы я увезла его, если бы разоткровенничалась?

Пожалуй, единственная возможность представилась мне в доме Гвийона, когда Чудище попросил рассказать о своей покойной сестре. У меня хватало духовных сил хладнокровно убивать мужчин, ходить по лезвию бритвы в Юлиановых играх, бунтовать против аббатисы… Но убить то нежное и таинственное нечто, что зародилось между нами в тот вечер, я не смогла…

И эта слабость привела к тому, что все рухнуло.

Впрочем, нет. Между нами изначально ничего не могло быть. Я удостоилась возможности чуть-чуть сдвинуть весы воздаяния, но и только. Как ни льстило мне, что кто-то видит меня в выгодном свете, я понимала, что его истинного уважения не заслужу никогда. А теперь Чудище просто узнал: образ, который он нарисовал в своем воображении, не имеет ничего общего с действительностью. Вот и все.

Словно бы в поисках способа остудить отчаяние и гнев ноги сами собой выносят меня темными улицами Ренна на речной берег. Я стремительно шагаю мимо роскошных каменных и деревянных домов, пересекаю городскую площадь и оказываюсь в кварталах с узкими улочками и неказистыми домиками, привалившимися друг к дружке, подобно пьяным воинам. Народу здесь побольше, ведь городское дно склонно оживать и заниматься делами именно по ночам. Я вижу нищих, занятых дележкой добытого за день. Подгулявшие воины озираются, чтобы не попасться ночному патрулю. В тени прячутся воры, они подкарауливают немощного или пьяного, чтобы не смог вовремя заметить исчезновение кошелька.

В здешних тавернах веселье бьет ключом, из дверей на улицу выплескивается веселье. В этой части города бьет ключом лихорадочная энергия, как раз отвечающая нынешнему расположению моего духа. Вздернув голову, я нахожу глазами таящихся в потемках головорезов и молча бросаю им вызов — не хотите ли выйти и помериться со мной мастерством? Даже замедляю шаги, чтобы выглядеть испуганной и неуверенной, но никто так и не соблазняется напасть на меня. Не иначе, привыкшие быть хищниками среди людей чувствуют, что напоролись на хищника пострашнее себя.