не давали ему покоя. Мещанство, чувствуя, что король на их стороне, становилось всё смелее.

Если бы паны из Тенчина и их союзники не были совсем слепыми и от долгой безнаказанности не привыкли к тому, что им всё сходило с рук, могли бы заметить, что их тут, как раньше, не уважали. Не снимали шапку перед ними и не кланялись, дорогу так быстро, как раньше, не уступали. Несколько заворчало, но на это не обращали внимания.

Из семьи панов из Тенчина Анджей, который имел в Кракове дом и часто там показывался, был одним из наиболее агрессивных. Немолодой уже, рыцарского ремесла, лагерный человек, больше привыкший к войне, чем к спокойному обхождению с людьми, был известнен грубостью и резкостью.

Знали его по этому. Не любили их всех, но Анджея мещане и боялись, и не выносили.

В замке я почти никогда его не видел, потому что он там редко гостил; любил у таких только останаливаться, которых особенно уважать было не нужно. Самым милым ему товарищем была шляхта из-под той же хоругви, которая его сопровождала.

На улицах он не раз устраивал склоки. Ему ничего не стоило громко обругать, высмеять, толкнуть мещанина и купца. Казалось, что для него то, что не было шляхтичем, герба и клича не имело, то и человеком называться не могло и ни на какие отношения претендовать. Как огня его боялись и избегали, потому что многим досадил.

Было это в июле следующего года. Король, занятый в то время войной с Пруссией, был под Иновроцлавом, а мы при королеве в замке, потому что она недомогала. Это был четверг, как сегодня помню, а день жаркий, так что от нечего делать и не желая задыхаться в душных комнатах мы вышли на валы. Марианек был со мной, потому что ему часто хотелось вырваться в город и он был рад найти себе товарища для прогулки.

Он тогда говорит мне:

— Что если мы сходим на холодное пиво к Михне?

Я был ни за, ни против этого.

Он потянул меня за собой и, напевая, положив руки в карманы, предшествовал мне.

Мы шли по городу, осматриваясь. Улицы кишели людьми, как это обычно бывает после жаркого дня, когда наступает прохлада. Улицы были полны. Так мы шли, смеясь и шутя, и постепенно дошли до рынка.

Там с Сукенниц, из магазинов, из лавок, отовсюду наплывал люд и было шумно. Смотрим — собираются зачем-то кучками у ратуши, а некоторые поднимают руки и что-то выкрикивают. Было нетрудно понять, что что-то случилось, о чём разговаривали, сильно хватаясь за сердце.

В самих дверях ратуши стояла огромная толпа, стиснутая, точно что-то ожидающая. Из неё слышались какие-то голоса, но мы их понять не могли.

Марианек, которого всегда свербило сунуть нос куда не следовало, побежал. Я, желая его задержать, побежал за ним.

Мы не заметили, как люди нас сжали, окружили и мы оказались в толпе, которая колыхалась, как волна в бурю. Я слышу вокруг восклицания: «Что случилось?» Другие говорят: «Клеменс, оружейник, как безумный побежал в ратушу».

Тут, когда договаривали эти слова, из ратуши вырвался тот, о котором говорили, Клеменс, с непокрытой головой, волосы разбросаны, одет он был, как дома при мастерской, в кожаном фартуке, с молотом за поясом. В городе этого оружейника все знали, давали ему работу и в замке, потому что был лучше всех, и знал это. Мало кто мог обойтись без него, потому что никто так усердно не занимался разного рода оружием, и не знал его лучше, чем он. Побитое на турнирах оружие он не раз так умел выпрямить и отполировать, что становилось, как новое. Из того общения с людьми, которые в нём нуждались, а не раз были вынуждены просить, чтобы принялся за работу, приобрёл Клеменс великую смелость и ни кому не кланялся, скорее велел себе кланяться, когда в нём кто-нибудь нуждался. Человек был известен тем, что никому не давал собой верховодить, не боялся ни советников, ни войта, но сердце у него было доброе, был деловитый и за бедных с радостью заступался. Его слово, когда говорил, значило много. Цеховая челядь, ремесленная, смотрела на него на собраниях как на своего главу и вождя, дожидаясь кивка.

Выбежав из ратуши, Клеменс, махая руками, не отвечая тем, что ему заступали дорогу и спрашивали, стал прямо пробираться на рынок к каменице Миколая Кридлара, краковского советника, той, что была под Королями. Любопытный люд стекался за ним, а меня так толкали, что, если бы не хотел, не мог бы сделать иначе, только следовать за другими.

Гляжу, перед самой каменицей Кридлара стоит Анджей Тенчинский и с ним несколько вооружённых домочадцев, а подле него советник Кридлар и Вальтер Кеслинг. Тенчинский что-то им горячо доказывает и выкрикивает, Кридлар с Кеслингом отвечают. Старый пан при мече, с гордо поднятой головой поднимал голос всё громче, как бы жаловался или угрожал.

Затем, когда Клеменс увидел его издалека, побледнел. Остановился, нахмурился, сжал свой огромный кулак и смелым шагом пошёл прямо на Тенчинского.

Тот не скоро его увидел, уже тогда, когда тот стоял рядом.

Оружейник Клеменс, подняв руку кверху, почти к лицу Тенчинского, и громким голосом, дрожащим от ярости и гнева, закричал:

— Думаешь, что тебе это сойдёт с рук? Ей-Богу, нет! Тебе это вскоре лучше оплатится, чем ты думаешь.

Он ещё не успел договорить эти слова, когда Анджей метнулся, как кабан, на которого собаки в лесу нападают, и крикнул своим:

— Возьмите-ка этого негодяя! Тебе мало… я научу тебя уму-разуму!

Произошло сильное замешательство, среди которого я слышал только голоса Кридлара и Кеслинга:

— Побойтесь Бога! Что делаете? Это разбой… для обиды есть суды.

Но вскоре их заглушил шум, и люди, что шли с Тенчинским, бросились на оружейника. Уже хорошо разглядеть было невозможно, что там делалось, потому что Клеменс защищался как лев, но много врагов на одного. На вооржённых слуг никто с голыми руками не смел бросаться. Было видно только сбившуюся в кучку челядь Тенчинских, которая вокруг, кто попадался, осыпала ударами, а посередине, одолев и повергнув на землю Клеменса, издевалась над ним, давила и топтала ногами.

— Бей, убивай мерзавца, — кричал Тенчинский, — поголовно заплачу… пусть знает, на кого посмел нарываться.

Кридлар и Кеслинг стали хватать его за руки и оттягивать, просили помощи, всё тщетно.

Только когда Тенчинский увидел на земле испачканного кровью оружейника, отступил и ушёл прочь; его челядь, бросив свою избитую и оскорблённую жертву на улице, поспешила за