Выбирать было не из чего. Свернув узелок, я побежал с ним к Крачковой. Когда приближался к печи, вызывая его оттуда, первое слово, которое я от него услышл, было:

— А отец! Отец! Что с ним?

Я не хотел разрывать его сердце и шепнул:

— Не знаю, наверное, спасся бегством.

Я объявил, что Длугош ждёт его в своём доме. Он не долго колебался, вышел до неузнаваемости испачканный сажей, свой огромный меч бросив в печь. Я надел берет и епанчу, и, взяв под руку, потянул его за собой.

От дома Крачковой до каменицы каноника было недалеко, но мне никогда в жизни ни одна дорога не казалась длинней, чем эта. Хотя самое фанатичное простонародье находилось под ратушей, и там хватало безумцев, между которыми мы должны были проходить, почти за них задевая.

Тенчинский, к счастью, или не слышал, или не понимал кричащих во всё горло и рассказывающих о кровавой мести. Никто по дороге не зацепил нас и, когда мы очутились перед отворяющимися нетерпеливо дверями дома ксендза, я вздохнул легче.

Я впустил его внутрь, а так как мне там уже нечего было делать, поспешил к замку.

О себе, с какой раной на теле и душе я вышел из этой горячей бани, рассказывать воздержусь. Раздавленный, побитый, оглушённый, встревоженный тем, что видел и что пережил, я уже утром добрался до калитки, а потом до своих. Марианек и Задора уже оплакивали меня, видя, что не возвращаюсь, и думали, что и со мной там стряслось какое-нибудь несчастье, а Задора уже на разведку собирался идти.

Увидев, что я цел и невредим, они окружили меня с криком и радостью, просили, чтобы я рассказал им, что со мной случилось, но по некоторым причинам полностью им исповедоваться я не хотел. Неприятно мне было хвалиться тем, что было больше делом случая, чем моим, и наконец, на дворе так не любили Тенчинских, что меня могли упрекать за то, что исполнил из христинского долга.

Мне нужно было сразу идти в баню, а потом отлежаться, такую боль чувствовал в костях и всём теле, которое было покрыто синяками.

Подошедший доктор Гаскевич смеялся:

— Поделом тебе! А зачем в толпу полез! Любопытство ведёт и в ад, и к шишкам. Получил, чего хотел.

Он дал мне мазь, и на этом кончилось.

Пока в городе продолжалась эта горячка, никто не догадывался ещё, чем это обернётся для города и советников; только, когда на третий день, после выдачи трупа, который в течение этого времени лежал в ратуше, все начали понемногу остывать, поняли паны советники и весь город, что за эту минуту яростной мести и выпитую кровь дорого придётся заплатить.

Пустяки, если бы были одни Тенчинские, хоть и тех нашлось много и богатых, и людей большого значения, но все их родственники, а дальше землевладельцы и рыцарство земли краковской, так же как иных, сорвались на весть об убийстве Анджея как один человек, метаясь и восклицая, что, пока не будет примерной мести и строгой кары, все пойдут прочь от короля из лагерей, из войска, не захотят служить и защищать такую страну, где не было уважения к проливающему свою кровь рыцарству.

Поднялась сильная тревога, страшные угрозы и жалобы, чему вторило неприязненное духовенство.

Несомненно то, что в начале паны советники и мещане верили в то, что Тенчинские были королю неприятны, что он остынет и суровой мести не будет. Но тут шла речь не об одних Топорчиках, а обо всём том рыцарском сословии, которое чувствовало себя оскорблённым и обиженным, обвиняя короля в том, что он всему был причиной.

Пошло это, действительно, на пользу врагам нашего пана, потому что, как привыкли всё валить и бросать на него, как ему приписывали ту поспешную казнь двух ксендзев, поджёг городов в Чехии, фальшивую монету, всё, что плохое где случалось, также и убийство положили ему на шею, говоря, что своей снисходительностью подбадривал мещан и подстрекал их против шляхты.

На королеву возложили вину за то, что в первые минуты не смогла защитить Тенчинского, хотя это была недостойная клевета, потому что королева давала поруку, посылала людей, делала что могла, а потом горькими слезами эту кровь облила.

Перед жестокостью народа, который ею больше себе навредил, забыли о том, что всему причиной были дерзость и гордость убитого Тенчинского, обхождение его с оружейником, и что не с сегодняшнего дня имели зуб на его семью, которая тут с очень давнего времени считала себя созданной для приказывания и предводительства, и никакого права и управления признать над собой не хотела.

К королю, который продолжал ту прусскую войну, а конца её видно не было, пошли со всех сторон донесения, жалобы, угрозы.

Поехали сами Тенчинские, не так, чтобы принести жалобу, а скорее, чтобы, рассказывая в лагере рыцарям об обиде, подстрекать и настраивать его против короля.

Громко говорили, что не при одном правлении мещанство таким наглым не было, и никто иной, только король с королевой его к этому привели, стараясь его получить против землевладельцев.

В замке мы испытали сильное беспокойство; особенно королева, хоть храбрая пани, страдала от того, что уже и так обременённому супругу это доставит новые трудности.

Имел он их и без того достаточно, потому что ещё то дело о краковском епископстве не было закончено, в Пруссии мира не было, землевладельцы отказывались платить налоги на войну, а тут ещё для того чтобы удержать рыцарей в лагере, пришлось гарантировать, что наказание будет примерным. Иначе рыцарство уже готовилось бросить короля и вернуться назад домой.

И могу повторить здесь то, что не один раз я тогда слышал из уст самого пана, и что было правдой и нескоро ею быть перестало: что в Польше не было короля, которому бы выпало более тяжёлые бразды правления, чем ему.

Любви у людей, хоть её заслуживал, он заслужить не мог; неприятелей становилось больше, трудности, которые нужно было преодолеть, росли, а за то, что сделал, никто ни малейшей благодарности ему не показал. За тот один прусский край, который он вернул, никто ему доброго слова не сказал, хоть он заслужил большую благодарность; его только постоянно упрекали в жертвах этой войны.

Пан другого склада ума, может, больше бы страдал от этого, он же привык всё плохое и хорошее переносить спокойно, а своё делать, неблагодарность его не обескураживала.

Спустя несколько дней после той памятной для меня июльской ночи король послал меня в город, и