ним, потому что заметила, что мещан и вооружённых собирается всё больше.

За собой я услышал людей, которые рассказывали, что это было не начало, а окончание истории, начатой полчаса назад. Тенчинский дал Клеменсу оружие для починки и исправления. Через неделю оно должно было быть готово. Встречает его на улице, останавливается и кричит:

— Ах ты, негодяй! Я на войну не могу пойти из-за оружия… почему не готово?

И издали пригрозил ему. Оружейник подбежал.

— Я не ваш холоп и не наёмник… не имеете права приказывать. Когда закончу, возьмёте.

Тогда Тенчинский, так как был порывистый, ударил Клеменса по голове, хотел схватить его за волосы, но тот сильно толкнул и побежал в ратушу с жалобой.

С этого всё потом выросло.

Когда слуги Тенчинского отбежали от оружейника, тот, перепачканный кровью, ползал по земле, крича:

— Смотрите, смотрите, паны советники, как с мещанами тут обращаются. Что нам сегодня — вам завтра. Шляхетским убийцам всё можно, даже тут, на нашем мусоре, не мы хозяева, а они.

Не нужно было и этого крика, потому что Кридлар и Кеслинг, приняв это горячо к сердцу, подняли Клеменса и начали кричать:

— В ратушу! На жалобу к королеве!

На рынке всё ожило, готовилось и кипело; людьми словно двигала какая-то сила… Из кучек вокруг вырывался крик:

— Ударить в набат! Ворота закрыть, чтобы злодей не ушёл. Кто жив, путь идёт сюда с тем, что под рукой. Это ему так не пройдёт…

Со всех сторон толкались. Из толпы, которая меня окружала и не давала двигаться, я разглядел и узнал тех, которых мне не один раз показывали, говоря, что без них в городе ни одно волнение с евреями, ни одна заварушка и свалка не обходились. Тешнар, Вольфрам, Кусниг, Шарланг, художник Войцех, которого я видел при Великом, пьяница, и несколько иных крутились, поднимали руки и собирали себе добровольцев.

Кридлар и Кеслинг тем временем побежали в ратушу дать знать, чтобы сходились другие советники; за ними текли грозные и кипящие толпы.

Можно уже было догадаться, что, если советники не захотят, народ сам готов был искать правосудия. Едва некоторые могли его удержать тем, что выслали посла в замок к королеве.

Иные уже и королеву знать не хотели, и сами собирались мстить Тенчинским. В городе женщин охватил страх, потому что, когда массы кипят, никто не уверен, останется ли жив и сохранит ли имущество. С криком и треском закрывали ворота, испугавшись бури, хотя почти не знали, с чего это началось, никто не предчувствовал, чем кончится.

Но в ней уже чувствовалась гроза и то, что нелегко волны затихнут. Я всё время был заперт в этих тисках и собой ещё не владел. Мне хотелось вырваться, как можно скорей дать знать в замке, но шага сделать не мог. Меня толкали и бросали мной то влево, то вправо; а хуже того, Марианек где-то остался или отбился. Не было его видно.

Один среди незнакомой толпы я был как в бане.

Меня так сжали, что я едва мог справляться с удушьем, и сам не знаю, как очутился у ратуши.

Советники стягивались со всех сторон, кто в чём стоял, когда ему дали знать: одни в кафтанах, другие в платье, наброшенном на один рукав, запыхавшиеся, испуганные. Писари, войт, магистрат пробивались через толпу в комнату совещаний, на улицах их преследовали криками, хватала рассвирепевшая толпа, требующая мести за Клеменса. Некоторым грозили кулаком.

— На то мы вас выбрали… защищайте теперь.

В беспокойном ожидании прошло мгновение; народ не только не думал расходиться, скорее всё большие толпы его наплывали… ярость, гнев росли. Я смотрел не первый раз в жизни, как раздражённая лишь бы чем чернь собирается в толпу. Там уже ни слово, ни разум ничего не значили. Один подстрекает другого и хочет его переусердствовать; рождаются всё более горячие слова, а от крика до кулака недалеко. Потом любой безумец замахнётся рукой и даст знак, и все бросятся.

Вокруг меня мещане начали роптать:

— Посмотрим! Послали советников к королеве, посмотрим, что скажет. Не даст она правосудия, тогда его себе учиним сами, хоть бы жизнь пришлось отдать! Кровь за кровь, как хамов нас тут хлестать будут.

От этого крика толпа становится всё более яростной. Кто хотел вставить более разумное, более холодное слово, того перекрикивали, был вынужден замолчать. Напротив, уговоры действовали ещё хуже, точно как в бане, когда льют воду на раскалённый камень и идёт пар. Я тут уже точно и понять не мог и уловить, что говорили. Королева в замке, которая в то время надеялась родить, знала уже, что на рынке кипело. Звали в совет Пеняжку, подчашего Обулца и маршалка.

Но те вовсе не ожидали, чтобы из этого могла вырасти опасность, а может, для них, Боже упаси, не очень важны были паны Тенчинские, если бы даже им непоздоровилось. Испуганная королева приказала известить советников, что торжественно объявляет и даёт восемьдесят тысяч гривен поруки, что завтра, так как уже наступала ночь, дело рассудит, согласует и уладит.

Советников это не успокоило; они объявили, что тут надо что-то сразу предпринять, потому что ужасно раздражённый народ сдержать трудно.

На что им староста Пеняжек сказал:

— Ваше дело — мещан привести в себя, вы за всё отвечаете.

Советники, которым это упало на плечи, вышли весьма возмущённые и недовольные.

Кридлар постоянно кричал:

— Будь что будет… у нас нет сил.

Тут у замковых ворот ждал их народ с предводителями: несколько более значительных купцов требовали усмирения, помощи. Затем Кридлар бросил им в глаза то, с чем вернулся.

— Королева, а скорее староста, отделался от нас честным обещанием. Мы уже сами не знаем что делать. Пожалуй, мы должны свершить правосудие, на какое нас хватит.

Тут от слова к слову, когда один передавал другому, что делать, а никто не мог эффективно помочь, умы распустились и распоясались так, что их никакой силой сдержать было нельзя. Клеменс с Лургом и Шарлангом, который должен был пойти домой, дабы исчезнуть с людских глаз, побитый и окровавленный, специально стоял и кричал, что справедливости нет, что рыцари белым днём на улицах убивает мещан.

У тех, кто на него глядел, переворачивалось сердце; у кого что было в руках, начиная от ржавого корда до обитого прута, до вил для навоза, каждый побежал, готовый бить и убивать.

Было двадцать три часа, опускался вечер; город, который должен был затихнуть, всё страшней, всё громче, всё фанатичней оживлялся.

На улицах было слышно одно:

— Бей, убивай!

Вот