Дойшвоном, в ризницу вбежал Тенчинский. Кажется, что вёл его тот слуга и указал ему наиболее безопасное место. Не знали уже сами, что делали. Страшная тревога охватила всех, слушая этот дикий рык, который распространялся по городу. Обезумевшие толпы выли местью и призывали к крови.

Горожане с Брацкой улицы бездействовали, но подходящая толпа теперь их устрашила и согрела. Они не думали защищать Тенчинского, и на первый вопрос о нём показали на башню и костёл. Видели, как они там спрятались, выбежав из дома Кеслинга.

Костёл, уважаемый в любое другое время, теперь при этом остервенении ничего не стоил, не мог защищаться. Толпа святыню уважать не думала, не жалела, не помнила о том, что делала. В горячке человек не знает ни что говорит, ни что делает, а толпа бежала, воодушевлённая именно такой горячкой. Так же пошла бы на смерть, как смертью угрожала.

Окровавленный Клеменс шёл впереди, крича и ведя за собой пьяных убиц.

— Кровь за кровь! Бей и убивай! — кричали Войтек и Тешлар, поднимая вверх секиры.

Одна кучка сразу направилась к указанным дверям башни, и в мгновение ока начала по ним долбить.

Тем временем услужливые уже кричали:

— Там его нет! Он один в костёл сбежал, там только его помощники.

Нападающие разделились, потому что одной жертвы им было мало. Часть людей не переставала долбить в башню, потому что им бы сгодилась любая жертва, чтобы удовлетворить жажду крови, другая бросилась на боковые двери костёла. Не задержали они их ни на минуту, никто не смотрел даже, что на них стоял крест, который должен был защищать.

Безудержность делала из них язычников!

Дайшвон, которому Тенчинский отдал быстро деньги, какие носил при себе, а было их до двухсот золотых, услышав крик палачей у ломающихся дверей, потерял голову и не знал, где спрятаться, потому что в ризнице укрытия не было. Он выбежал из неё во двор, но там попал в руки людей, которые ворвались, выломав дверку.

Его схватили те, что шли первыми, и, узнав в нём слугу Тенчинского, начали бить и рвать на нём одежду, требуя, чтобы показал им место, где укрылся его господин. Дайшвон сперва, бормоча, защищался, наконец дрожащей рукой указал на ризницу.

Его отпустили, толкнув так, что упал на пол, а чернь, топча, поспешила прямо к ризнице. Там ещё стояла чаша со святым Причастием, принесённая с вечерни, но и на неё не обращали внимания.

Тенчинский, не найдя иного места, спрятался за большим сундуком, в котором складывали ризы, но часть его спины выступала.

Первые немедленно бросились на него, схватили и на руках вынесли на середину ризницы. Тенчинский пытался схватить меч, хоть он выскальзывал у него из рук, когда затем кто-то из предводителей обухом или топором ударил его по голове так, что мозг с кровью брызнул, и Тенчинский, крикнув только: «Иисус-Мария!» — свалился на пол.

Тут его, кто чем хотел, палками, прутьями, ножами и секирами добили. Издевались, хоть он уже не жил.

Вся ризница стала лужей крови.

Потом с криком и ужасным шумом, с насмешкам выволокли оттуда труп за ноги.

Мальчик-мясник привязал к ним верёвки, запряглось несколько человек и, напевая и вереща, потащили так по желобам тело, головой по грязи, прямо в ратушу. Там его бросили под ноги панам советникам.

Прямым свидетелем окончания этой кощунственной и бесчеловечной трагедии я не был; я закрыл глаза, когда тащили труп, а вокруг него худшие из общества бежали, волоча по грязи, оплёвывая и насмехаясь.

— Вот тебе! Вот тебе за всё, убийца!

Этого пьяной толпе было ещё не достаточно, потому что половина убийц была не в себе. Где по дороге попадалась пивная и шинка, хватали кружки и пили. Выносили им из страха.

Весь лагерь расположился вокруг башни, осаждая её, хоть вышли ксендзы, призывая опомниться. Не помогло ничего, ещё бесстыдно над ними насмехались. До пяти часов утра беспрерывно ломали двери, обитые железом, которые им сопротивлялись; а когда устали, не ушли с места и постоянно стояла стража.

Сецигновскому, который выглянул в окно, объявили об участи, какая постигла его приятеля.

В течение всего следующего дня, хоть уже штурм не предпринимали, осаду не оставили… пока советники не приняли в этом участие, пришли сами, и, ручаясь за безопасность жизни, забрали их с собой под стражей в ратушу, откуда на третий день, договорившись как-то, выпустили.

К счастью, они сразу не заметили, что Яна, которого я спрятал у Крачковой, в башне не было; а они думали, что он там скрывается вместе с Мелштинским и Сецигновским. Я тем временем, смело выйдя на улицу, осматривался.

Ещё раз поручив старой хозяйке, чтобы его без меня не смела выпускать, я побежал к угловому каноническому дому, в котором тогда ещё под замком жил ксендз Ян Длугош старший.

Я давно знал, что у него было милосердное сердце, а кроме того, он благоприятствовал Тенчинским. Я был уверен, что застану его на ногах. Боялись всего. Колокол на башне Панны Марии по-прежнему бил в набат.

Когда я вбежал, запыхавшись, слуги меня не очень-то хотели впускать к пану. На шум у двери вышел тогда сам ксендз Ян с чётками в руках, с лицом суровым и нахмуренным, какое обычно делал. У него было доброе сердце и большой ум, но в душе носил много горечи и из уст его она выливалась с радостью, никого не щадя.

Он узнал меня или вспомнил, что видел у ксендза Яна.

— Чего хочешь? Чего добиваешься? Что делаешь среди этих пьяниц? — крикнул он на меня. — Разве тут место придворному и королевскому слуге?

Затем я, осмелев, сказал, что ради милости Христа прошу, чтобы разрешил мне минуту поговорить с ним лично.

— Отец, — прибавил я, — речь о человеческой жизни.

Не говоря ни слова, он повернулся и повёл меня в комнату, в которой работал, и где из-за книг, пюпитров и бумаг, что её заполняли, было трудно повернуться.

В немногих слова рассказал я ему, что сделал. Он удивился и, благословляя, начертил над моей головой крестик.

— Отец, — сказал я, — нет другой помощи, если мы хотим спасти жизнь младшему, я должен привести его сюда, а отсюда в более светлую минуту либо в замок, либо за город.

— И как ты заберёшь его отсюда, — спросил он, — когда этот сброд улицы наполняет? Это нужно сделать, пока не рассвело, а то его узнают.

Мне пришло в голову надеть ему чёрную епанчу ксендза и берет, какой носили клирики и ксендзы, и так одетого привести