памяти. На машинке печатать. Нестор Иванович тогда долго смеялся, говорил, что от судьбы не уйдешь.

— А Маня?

— Маню повесили в 1920 году в Крыму. Генерал Слащев повесил, он всегда выносил один-единственный приговор. Поэтому его так и называли: «Слащев-вешатель».

— За что ее повесили?!

— Смеешься? Она же была бесшабашная, отправилась туда анархистское подполье в тылу у белых организовать. Но попалась. Налей еще. Не чокаясь. Она была очень хорошая. Сегодня бы сказали «феминистка», а тогда и слова такого мы не знали, просто все понимали, что такой бабе палец в рот не клади. Меня она с собой не взяла. Даже не сказала мне, что уходит в Крым громить тылы Врангеля. Хорошая она была.

Действительно, судя по рассказам, отличная была девушка эта Маня. Жестокая, смелая, настоящая. Понимала, что Фаню опекать надо, и взяла под свое крыло. А потом спасла, не взяла в Крым, где хорошая еврейская девочка точно висела бы на том же фонаре, что и Маня. Жалко лихого атамана!

И вот, что еще странно: кажется, что Махно, гражданская война, анархисты, Врангель — все это было давным-давно, а вот она передо мной Фанечка. И было это, получается, совсем недавно. Если в исторической перспективе. А историческая перспектива эта сидит розовая и довольная, коньячок потягивает.

— Фаня, а как вы в Израиль попали?

— В Палестину, — поправила она меня. — Не было тогда никакого Израиля, была Палестина.

— Да я знаю. Но интересно: как?

— Из Парижа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КВАРТИРА С ВАННОЙ. ПАРИЖ — МААЯН-ХА-ХОРЕШ, 1923

Потом Фаня рассказывала, что они с Натаном познакомились в ресторане. Все думали, что сейчас будет шикарная история с шампанским, устрицами и вечерним платьем, однако на деле все было гораздо проще. Натан вносил в подсобку ресторана ящики с овощами, когда Дита (Фаня привыкла к своему новому имени), привычно согнувшись и подоткнув юбку, мыла пол. Она знала, что парень смотрит на ее обнаженные бедра, но особо не переживала: смотрит и ладно, чтоб он был здоров, парни всегда смотрят на девичьи ноги.

— Вус херт зих, мейдале?[48] — неожиданно спросил он.

— А шейнем данк, ингале,[49] — машинально ответила она, удивилась, что еще что-то помнит на идиш, подняла голову, посмотрела на парня.

— Вот и славно, — улыбнулся тот. — Я — Натан.

— Хреновый акцент у тебя, Натан.

— Твой не лучше… Как тебя?

— Дита.

— Что за имя?

— Сокращенно от Юдит, Иегудит.

— Хорошее еврейское имя.

— У тебя тоже, Натан. Все? Поставил ящик? Теперь дай мне домыть.

Пока заканчивала уборку, успела забыть о парне «с хорошим еврейским именем», но выйдя из ресторана, увидела, что он ждет ее на противоположной стороне улицы. Парень махнул ей рукой. Она кивнула. Натан перешел дорогу.

— Привет!

— Виделись вроде.

— Ну да. Ты куда сейчас?

— Домой. Спать.

— Может, посидим где-то? По стаканчику вина?

— Мсье внук барона Ротшильда?

— Мсье неплохо зарабатывает. Мадемуазель… или мадам?

— Мадемуазель.

— Мадемуазель окажет мне честь?

— Пошли, окажу.

Они спустились с Монмартра к Пляс Пигаль, прошли по променаду бульвара Клиши мимо Мулен Руж, сели в кафе.

— Вина? — галантно спросил юноша.

— Мне бы коньяку или чего покрепче. Привыкла за войну к крепким напиткам. А вина-то я толком и не пила никогда.

— Когда-то надо же начинать. Так что тебе взять?

— На твой вкус. Покрепче.

— Абсент пила когда-нибудь?

— Нет.

— Garçon! Deux absinthe s'il vous plaît![50]… А теперь смотри, как это пьют. Берем кусочек сахара, смачиваем в напитке. Теперь вот на эту ложечку кладем вот этот сахар и поджигаем… Гори, сахарок, синим пламенем!

— То-то я думала, зачем он ложку с дырками принес и спички…

— Видишь, как сахар плавится и стекает в абсент? Теперь его остатки — в бокал, немного ледяной воды — и залпом! Ну как?

— Отвратительно! Но необычно.

В голове зашумело, а все вокруг стало странно резким, как будто в фотографическом аппарате навели фокус. Да, неплохой напиток. Настроение улучшилось.

— Повторим? Если у тебя денег хватит.

— Хватит… Garçon!

После второй мир заиграл свежими яркими красками. Стало совсем весело и интересно.

— Как ты в Париж попал, ингале?

— Бежал с Деникиным из Новороссийска.

— Да ты белогвардеец что ли? Как это еврей в белогвардейцы попал, вражина?

— А что сразу вражина-то?

— А то, что я с вами воевала беспощадно!

— У красных что ли?

— Почему у красных? У Махно!

— Так ты бандитка, мейделе?

— Ерунду не городи. Мы не бандиты, мы — анархисты.

— Ну так и я не белогвардеец. Я в ОСВАГе работал.

— Где-где?

— ОСВАГ — ОСВедомительное АГентство, информационный орган в Добровольческой. Тех, кто там работал, в армию не мобилизовали. Так что у меня выбор был небольшой: идти с винтовкой воевать или снимать дурацкие пропагандистские фильмы.

— Ты кино снимал для беляков?

— Ага. Ручку у камеры крутил. «Дадим мы миру мир навеки» — скажи, идиотское название?

— Скажу. Идиотское.

— Вот такие фильмы и снимал. Я же раньше в Харькове помощником фотографа работал, «Фото Зильбермана» — не слыхала? А ручку крутить все лучше, чем в людей стрелять. А ты стреляла?

— Стреляла. Только не спрашивай об этом сейчас, хорошо?

— Хорошо. А как боец-махновец в Париже оказалась?

Как? Дита сейчас и сама не могла толком понять, что и как произошло, полетело, завертелось, что она оказалась не где-нибудь, а именно в Париже, городе художников и поэтов, но уж никак не пулеметчиков.

Позапрошлым летом красные прижали их отряд у Днестра. Жестко прижали, взяв в кольцо. Выхода не было: или погибать, или сдаваться румынам. Красные-то точно не пощадили. Особенно после того, как ребята порубали начальника 14-й кавдивизии Пархоменко вместе со всем его штабом. Этого красные конники не простили бы, нет. Обозлились тогда очень, давно у них такого позора не было, да и Махно застрял колючей костью в горле. И этот последний бой был не за побег за границу, а за жизнь или смерть. Много ребят там полегло.

Румыны, конечно, вдосталь над ними поизмывались, но зато все, кто к ним перешел, выжили. Дите и еще нескольким ребятам удалось бежать, сначала в Польшу, и уже оттуда, через Германию — сюда, в Париж. Почему в Париж? Все тогда бежали или в Берлин, или в Париж. В Берлин Дите не хотелось, слишком хорошо помнила немцев в Украине. Так что она и с ней несколько хлопцев ломанулись во Францию. Без единого су, без нормальной одежды, голодные, оборванные, злые на весь мир. Но жить как-то надо? Пришлось идти в судомойки, ребята разбрелись кто куда. Ну,