Натан, наконец, сообразил, что он голый, натянул штаны, не переставая рассказывать о том, какой будет Палестина, когда там соберутся евреи со всего мира и начнут, наконец, жить в своей стране, а не прогибаться под разные «титульные нации». Это будет самое справедливое общество в мире! Это будет истинное народовластие, не тоталитарный псевдо социализм советской России, не кабала капиталистического мира — истинный настоящий социализм. Еврей никогда не будет никого угнетать, тысячи лет в галуте[52] евреи помогали друг другу, спасали друг друга, кто как не они знает, что такое унижение и что такое стремление к свободе и справедливости. Потому и общество, которое они построят, будет самым справедливым и самым свободным.

— Вот тебе твой анархизм в чистом виде! — завершил тираду Натан. — И быть частью этого огромного дела — великая честь! Ради этого стоит жить!..

— Ага! …и умереть. Как выспренно! — воскликнула Дита. — Да кто ж тебе даст построить такое общество?

— Англичане. Лорд Бальфур обещал предоставить евреям национальный дом в Палестине.

— Чтобы англичане по доброй воле кому-то что-то отдали?! — засмеялась девушка. — Какой же ты все-таки наивный, Натан!

— Не отдадут — мы сами возьмем, — отмахнулся юноша.

— «Мы» — это кто?

— Сионисты.

— Это еще кто такие?

— Гора Сион — гора, на которой стоял Храм…

— Да знаю я! Сионисты-то эти — кто такие?

— Те, кто верят в идею собрать всех евреев на земле предков и вернуть ее себе. Представляешь? Вернуть Иерусалим!

И Натан пробормотал на иврите: пусть лучше отсохнет правая рука, чем забуду тебя, Иерусалим[53]!

— Смотри-ка, даже псалмы вспомнил! И как ты практически собираешься это сделать?

— Ты думаешь я один такой? — обиженно воскликнул Натан («Какой обидчивый!»). — Нас миллионы.

— Так уж и миллионы?

— Конечно. Евреев же миллионы на Земле, да и ты сама не знаешь, но уже стала сионисткой.

— Да с какой стати?

— Потому что ты такая же анархистка, как я — римский папа. Скажи, что такое для тебя анархизм?

— Народовластие, — Дита пожала плечами, скинула простыню и стала одеваться.

— Так это и есть сионизм в чистом виде. Власть в нашей стране будет избираться народом свободно и открыто. И выбирать будем самых достойных.

— А арабы? Помоги застегнуть…

— А что арабы? Если они захотят жить в еврейском государстве по еврейским законам — милости просим. Нет — ну, значит, нет. Пусть едут в свою Трансиорданию.

— А британцы?

— Что британцы? У них временный мандат на Палестину. Мандат закончится, и они уйдут.

— А если не уйдут?

Натан внимательно посмотрел на Диту. Помолчал.

— А если не уйдут, то нам очень будут нужны такие как ты.

— Зачем? Детей рожать и щи варить?

— Щи там ни к чему, там другая кухня. Детей бабы рожали во все времена и при любом строе. А ты — боец, у тебя военный опыт, умение стрелять, ну и все такое. Ты будешь учить нас военному делу. В еврейской армии у парней и девушек будут одинаковые обязанности. Так что, мейделе, твое место — там. Поверь. Куда собралась? Сейчас ты никуда не идешь, вечером я принесу что-нибудь вкусное и вина. Продолжим разговор, хорошо?

— Ты точно внук Ротшильда!

— Нет. Но полы ты больше мыть не будешь. Мы уедем в Палестину и будем жить в коммуне, где для всех работы — непочатый край. Мы будем строить свои города, праздновать свои праздники, жить своей, а не чужой, жизнью. Так что решено — вечером вина выпьем за новую жизнь!

— Какой ты быстрый! А ты меня спросил, хочу ли я тащиться с тобой неизвестно куда и неизвестно зачем?

— Известно зачем…

— Хорошо, зачем — известно. А может я не хочу никуда уезжать из Парижа? Может, мне и тут хорошо — об этом ты не подумал, Натан?

Натан изумился:

— Но мы же с тобой…

— Что «мы с тобой»? Ночку вместе провели? И теперь я обязана тебя во всем слушаться и подчиняться? Нет, Натанчик. Говоришь ты красиво, но я-то ничего для себя еще не решила. Дай мне время, ингале. Иди, работай, я на вечер что-нибудь приготовлю.

«Может, он и прав, — думала Дита, пока крупно нарезала картофель и бросала его в кипящую подсоленную воду. — Даже если симпатичный мальчик Натан не сможет прокормить нас обоих, то уж где полы помыть, я всегда найду. Так что какая разница — Париж или Палестина… Интересно, у него пшено есть? Можно сделать кулеш… А, вот оно. Кулеш, конечно, не для вина, зато вкусно. Интересно, что они там едят, в этой Палестине?»

Пока варился кулеш, Дита снова подошла к окну, смотрела на пролетки, немногочисленные автомобили, подумала, что надо сходить на Champs-Élysées[54], давно не была. Пройтись по аллее вдоль проспекта, подышать парижским воздухом. Вот только зачем? Так, надо кулеш помешать, а то пригорит.

Может, и правда, свалить в эту чертову Палестину, чем черт не шутит? Здесь ей не светит ничего, а там, если верить Натанчику, есть смысл заниматься серьезным делом. Настоящим. Все эти еврейские дела ей ничего не говорили, основательно она подзабыла уроки меламеда Рубинштейна, да будет благословенна его память. А еще, когда у евреев говорят о невинно убиенных, то к благословению памяти добавляют: «И да отмстится кровь его!» Хотелось бы, до дрожи в руках, хотелось бы отомстить за тату Хаима, маму Симу, Исайку, мелких…

Она вновь подошла к окну. За окном как всегда простирался бульвар, но не Клиши, а другой, незнакомый, с густо посаженными небольшими деревьями. По обеим сторонам дороги катили странного вида авто, люди сидели в небольших ресторанчиках, пили кофе и пиво, о чем-то разговаривали, отчаянно жестикулируя. Дита распахнула створки окна и в комнату ворвался шум незнакомой гортанной речи, странный, ни на что не похожий. Необычные запахи незнакомой пищи, необычная одежда прохожих, необычные лица. Это и есть Палестина?

Женщина катила коляску, в которой сидела все та же странно знакомая старушка. Откуда они тут? Как попали сюда с Клиши? Или это все еще абсент действует и у нее по-прежнему видения?

Тут потянуло до боли знакомым запахом. Черт, у нее на кухне все пригорело! Да, но немного, не страшно, пусть будет «с дымком», как в походном марше.

Натан сказал, что лучшей местью за гибель родных будет еврейское государство, в котором никто и никогда не будет погибать от ненависти. «А знаешь что, Дита? — сказала она сама себе. — Возможно, он прав. Только тихо и мирно создать свое государство не получится. Не бывало такого в истории, чтобы людям что-то