обливании теплой водой. А уж при вечных походах по степи — и говорить не о чем. Неделями не мылась, ужас. Хорошо, когда возможность сходить в баню выпадала, но и то редко, а тут — ванна, хоть каждый день в нее забирайся!

Все как мечталось: сначала долго лежать в горячей-прегорячей воде, отмокать. Потом взять мягкую тряпочку, намылить ее — мылом! настоящим! У Натана и мыло есть! — и тереть себя, тереть, тереть до красноты, чуть не сдирая кожу, пока не сотрешь всю эту грязь, промыть все складочки, а потом слить мыльную серую воду — и снова набрать полную ванну ослепительно горячей воды. Мальчик там, наверное, изнывает от нетерпения, ничего — подождет, ничего с ним не случится. Господи, как хорошо-то!

Потом они лежали на его узкой кушетке, Натан гладил ее плечи, руки, стесняясь, осторожно трогал губами соски. Глупенький, трогай, трогай, целуй. Дита не стала спрашивать, но, судя по неуклюжести его ласк, похоже, это был его первый раз. Хороший мальчишка.

— Что это? — спрашивал он, прикасаясь к розовому шраму под ключицей.

— Это — под Волновахой, бой с конницей генерала Шкуро. От шрапнели прилетело.

— А вот это? — Натан показал на вмятину рядом с пупком.

— Некрасиво, да? Я знаю. Как будто два пупка, похоже? Меня тогда еле выходили. Под Миллеровым пуля в живот вошла. Удружили твои добровольцы. Но и мы им от души вломили, хоть они и продержались долго. Сильный был бой, тяжелый. Ребята тогда сильно разозлились, пленных не брали, порубали всех. А меня вывезли. Я, правда, не помню как вывозили, без сознания была. Хлопцы думали, все, отошла пулеметчица Дита. Да Маня не дала меня бросить.

— Маня?

— Да. Лучшая моя подруга. Ближе в жизни не было. Убили ее в Крыму.

— Но ты же не считаешь, что в этом и моя вина?

— Конечно и твоя вина, а как же? Ты им служил, кино для них снимал. Но все прошло, Натанчик. Все закончилось. Вот если б мы тогда встретились, я бы с тобой не в постельку легла, а прикончила бы, дважды не подумав. Шашкой бы не зарубила, но пару пуль из своего «максима» всадила бы. А сейчас мы с тобой не в степи украинской, а в парижской постельке лежим, как два голубка. Что надулся? Обиделся?

Натан промолчал.

— Не обижайся. Это была война. Там братья друг друга убивали, отцы сыновей, мужья жен. Но все кончилось. Мы оба ту войну проиграли, и ты, и я. Так что нам с тобой делить нечего. Иди ко мне…

…

— А это откуда? — Натан, тяжело дыша, упал рядом с девушкой и положил руку ей на ягодицу, где краснел свежий шрам.

— Ты все мои дырки решил исследовать? — Дита засмеялась, сразу поняв всю двусмысленность вопроса. Натан тоже хмыкнул.

— Это, дорогой, последний подарок от красных. Два года назад, под Недригайловым. Срикошетило от пулеметного щитка. Ох, ребята ржали надо мной, раненной в жопу. А что ты хмуришься? Жопа и есть, а как еще сказать? Видишь, какая я у тебя порченая, траченая, дырявая. И не красней ты так! Иди лучше воды нагрей. Нет-нет, Натанчик, все на сегодня. Сейчас помоюсь и спать. Ну, все, все, дорогой, будет тебе!

Утром долго не могла понять, где она и как сюда попала. Посмотрела на голого парня рядом с собой, потянулась, улыбнулась. Какое счастье, когда ты вся чистенькая, до блеска отмытая и лежишь на чистых простынях! Хорошо! Встала, завернувшись в простыню, подошла к окну, выходившему на бульвар Квиши.

Париж просыпался. В кафе напротив сидели люди, пили свой традиционный кофе с бриошами, листали газеты. За одним из столиков сидела странная пара: смутно знакомая старушка в кресле-каталке с высокой спинкой и кого-то напоминавшая женщина, на вид лет сорока. Откуда здесь знакомые? Кто такие? Хотя после войны многих потянуло в город вечной любви, кого только тут не встретишь.

Женщина неожиданно улыбнулась и помахала ей рукой. Дита помахала ей в ответ. Та что-то начала говорить своей старушке, показывая на окно. Вот уж быть бесплатным развлечением Дита совсем не хотела. Задернула занавеску и отошла от окна.

Зевнула и подумала, что привыкла к Парижу. Ей здесь нравится. Не Одесса, конечно, но чем-то похож, такой же бесшабашный и раскованный. Одесса… Попадет ли она когда-нибудь туда? Увидит ли Памятник основателям города, Воронцовский дворец, любимый Оперный? Выйдет ли на Французский бульвар лениво пройтись, разглядывая прохожих? Наверное, нет. Никогда. Страшное слово какое — ни-ког-да. Сен-Жермен и Люксембургский сад тоже неплохо, да и Гранд-Опера здесь красивая… Нет, наша краще!

Сзади послышался шорох, она хотела обернуться, но когда Натан обнял ее и прижался к ней сзади, замерла, не стала шевелиться.

— Все было прекрасно, дружок, — сказала она. — А теперь мне надо идти на работу…

— Ты больше не будешь мыть полы, — тихо сказал мальчик ей в ухо.

— А на что я буду жить? Смешной ты.

— Я могу заработать на нас двоих, мне платят неплохие чаевые за доставку. И еще у меня есть друзья, которые помогают. А когда накопим достаточно денег, уедем с тобой в Палестину.

Дита удивилась. Повернулась к любовнику:

— Ты здоров, ингале? Какая Палестина? Зачем?

Она увернулась от объятий, уселась на кровать, поплотнее запахнула простыню, непонимающе уставилась на Натана.

— Читала «Altneuland» Герцля?[51]

— Нет.

— Ты по-немецки читаешь?

— Откуда? А ты?

— Да, но это неважно. Важно, что там рассказано, как евреи могут преобразить Землю Обетованную, если у них будет государство. Свое! Собственное, представляешь? С нашими еврейскими законами!

— С ума сошел? Это ты мне, идейной анархистке, предлагаешь ехать строить какое-то государство? Как говорится, затянуть петлю власти на шее трудового народа, неважно, евреи они или нет?

— Нет! Это как раз важно! — Натан забегал по комнате. Учитывая, что бегал он в чем мать родила, то картина была гомерически смешной. Дита не сдержалась и прыснула.

— Не смешно! — мальчик был крайне серьезен, неверно истолковав причину веселья подруги. Видно, вопрос этот был и впрямь для него очень болезненным. — С антисемитизмом покончить невозможно…

— Почему же, — продолжала улыбаться Дита. — Нестор Иванович вполне с ним покончил.

— Ничего подобного! Мы с тобой оба прошли эту войну. Положа руку на сердце: какая армия обошлась без еврейских погромов?

Дита задумалась.

— Вообще-то ты прав. Никакая.

Да и у Махно, что скрывать, случалось, что громили еврейские местечки. Батька этого не одобрял, но — куда деваться, за всеми не углядишь. Маня даже расстреляла одного из бойцов за грабеж, но погромы были. Все