Хотя полной уверенности на ее счет у Жан-Пьера не было, он убедил себя: Джейн представляла серьезную угрозу только при поддержке Эллиса. Без него она становилась совершенно беспомощной и безвредной. Быть может, Жан-Пьер даже уговорит ее остаться в долине еще на год, даст обещание не выдавать больше маршруты караванов, а затем найдет способ восстановить связь с Анатолием и будет ждать шанса указать русским, где находится Масуд.

В два часа утра он дал Шанталь ее бутылочку с молоком и вернулся в постель. Но не пытался уже заснуть. Он был для этого слишком обеспокоен, чересчур взволнован и крайне испуган. Лежа на кровати и дожидаясь восхода, он невольно обдумывал, что могло пойти не так: Эллис откажется от его врачебных услуг, или сам Жан-Пьер неверно определит дозу. Что, если Эллис отделался легкой царапиной и чувствует себя прекрасно, свободно передвигаясь самостоятельно? Что, если Эллис и Масуд успели уже вообще покинуть Астану?

Джейн спала тревожно, явно преследуемая дурными снами. Она ворочалась и крутилась с боку на бок рядом с ним, по временам бормоча неразборчивые фразы. Прекрасно спалось только Шанталь.

Перед самым рассветом Жан-Пьер встал, развел огонь в очаге и отправился умываться к реке. Когда он вернулся, гонец ждал во дворе, пил чай, заваренный Фарой, и доедал остатки вчерашнего хлеба. Жан-Пьер тоже попил чая, но не стал ничего есть.

Джейн кормила Шанталь, сидя на крыше. Жан-Пьер поднялся и поцеловал обеих на прощание. Каждый раз, прикасаясь теперь к Джейн, он вспоминал, как бил ее, и содрогался всем своим существом от стыда. Она, казалось, простила его, вот только он сам ничего себе не простил.

Он провел старую кобылу по кишлаку и спустился снова к реке, чтобы потом в сопровождении посыльного двинуться вдоль берега вниз по течению. Между кишлаком и Астаной проложили дорогу или то, что называли «дорогой Пяти Львов», – полоска испещренной камнями земли шириной футов в восемь или десять и более-менее ровная, позволявшая передвигаться по ней крестьянским телегам и армейским джипам, но обычный легковой автомобиль вышел бы на ней из строя очень быстро. Сама по себе долина представляла собой череду узких скалистых ущелий, местами расширявшихся достаточно, чтобы между ними возникали небольшие плодоносные равнины, пригодные для земледелия. Обычно такая равнина была в пару миль длиной и менее мили шириной, где местные жители с трудом добывали себе пропитание на достаточно скудной почве тяжким трудом и с помощью продуманной системы ирригации. Дорога давала возможность Жан-Пьеру преодолевать спуски верхом, но лошадь никуда не годилась там, где возникал хотя бы небольшой подъем.

А ведь в прежние времена долина была, вероятно, почти идиллическим местом, думал он, двигаясь на юг уже при ярком утреннем солнце. Орошаемая водами реки Пяти Львов, защищенная высокими скалами по обе стороны ущелий, жившая согласно древним традициям, не посещаемая почти никем, если не считать редких торговцев из Нуристана и Кабула, привозивших сюда масло или текстиль, она долго оставалась одним из последних оплотов Средневековья. Но теперь век двадцатый ворвался сюда, словно одержимый жаждой мщения за тысячелетнее спокойствие. Почти каждый кишлак в той или иной мере пострадал от бомбардировок. То и дело попадались разрушенная водяная мельница, поле, изрытое воронками, древний деревянный акведук, разнесенный в щепки, или узкий примитивный мост, от которого остались лишь камни, и по ним реку уже пересекали только вброд. Какой удар нанесло все это по местной экономике, Жан-Пьер мог видеть отчетливо без необходимости в статистических данных. Вот этот, например, дом был лавкой мясника, но на ее полках мяса никто не видел уже очень давно. А буйная хаотичная заросль травы и кустарника служила кому-то огородом, пока владелец не счел за лучшее перебраться в Пакистан. Попадались сады, где фрукты гнили вокруг стволов деревьев, а не засушивались, разложенные на крышах, чтобы стать продуктовым запасом на долгую и холодную зиму. Женщины и дети, ухаживавшие за садами, были, скорее всего, мертвы, а мужчины, если выжили, подались в партизанские отряды. Груда грязной глины и камней – все, что осталось от мечети, и деревенские обитатели решили не восстанавливать ее, поскольку она неизбежно снова станет мишенью для бомбардировщиков. Разруха и запустение воцарились повсюду, потому что Масуд и подобные ему люди пытались обратить ход истории вспять, угрозами и уговорами заставив невежественных крестьян поддержать их борьбу. Если устранить Масуда, этому ужасу будет положен конец.

И только убрав с дороги Эллиса, сможет Жан-Пьер добраться наконец и до Масуда.

Уже приближаясь к Астане, он задумался, не станет ли для него непомерно трудно вонзить иглу с отравой. Сама по себе идея убийства пациента воспринималась им столь невероятной, что он пока не знал, как ему отнестись к ней. Разумеется, он насмотрелся на гибель своих пациентов, но неизменно его переполняло глубокое огорчение оттого, что не сумел спасти их. Когда перед ним окажется беспомощно распластанный Эллис, а он будет держать в руке шприц, не одолеет ли его подлинная пытка мучительных сомнений, как Макбета, не начнет он колебаться в нерешительности, подобно Раскольникову из «Преступления и наказания»?

Они прошли через Сангану с ее кладбищем и с песчаным пляжем, а потом последовали дальше, повинуясь изгибу русла реки. Перед ними открылась полоса крестьянских полей, за которыми к склону холма лепились хижины. Но прошла всего минута, когда через поле к ним приблизился мальчик лет одиннадцати или двенадцати, чтобы повести за собой не к кишлаку, а к большому дому, стоявшему на краю плодородного участка равнины.

Теперь Жан-Пьер уже не ощущал никаких сомнений или колебаний. Им владела лишь своеобразная возбужденная тревога, какая посещала его когда-то за час до сдачи особенно важного экзамена.

Он снял медицинский саквояж с седла лошади, передав уздцы мальчику, и вошел во двор бывшей фермерской усадьбы.

Примерно двадцать партизан расположились по кругу, сидя на корточках и бессмысленно глядя в пространство, дожидаясь приказов со свойственным афганцам неистощимым терпением. Масуда среди них не оказалось, как заметил Жан-Пьер, внимательно оглядевшись, зато присутствовали двое из его ближайших помощников. Эллис лежал на одеяле в укрытом тенью углу.

Жан-Пьер встал на колени рядом с ним. Эллис явно испытывал сильную боль от пулевого ранения. Лежать ему приходилось на животе. Лицо выглядело измученным, и он крепко стиснул зубы. На бледной коже лба выступили капли холодного пота. Дыхание было хриплым и прерывистым.

– Кажется, тебе очень больно, не так ли? – спросил Жан-Пьер по-английски.

– Не то слово. Такая мука, мать твою… – выдавил Эллис сквозь сжатые зубы.

Жан-Пьер сдернул укрывавшую его простыню. Партизаны ножом срезали с него окровавленную одежду и наложили, как сумели, повязку на рану. Жан-Пьер избавился и от нее. Он сразу понял, что ранение вовсе не такое уж серьезное, просто Эллис потерял много крови, а пуля, застрявшая в мышце, причиняла адскую боль, но она не задела ни кость, ни одну из важных артерий. При других обстоятельствах выздоровление пришло бы очень скоро.