Премьер-министр, несмотря на то, что правительственный кризис будет означать головную боль в Палате общин и ослабит позиции Великобритании, отставку Идена принял: «Я понятия не имел до 18-го числа, что все дойдет до разрыва, но после повторных усилий Ф. О. не допустить переговоры и мою встречу с Гранди, я знал, что настало время, когда я должен проявить свою окончательную твердость. Энтони мог уступить или уйти. Очень многие все еще говорят, что не понимают, почему он ушел в отставку. За это он сам ответственен, поскольку я сомневаюсь, понял ли он вообще, что проблемы между нами не было. Проблема была в том, должны ли переговоры быть начаты теперь, или должны ли они быть начаты вообще. Я постепенно прихожу к выводу, что Энтони в принципе не хотел договариваться ни с Гитлером, ни с Муссолини . Теперь, когда все закончилось, и Кабинет, и Палата общин, и страна сплотились . Есть много проблем впереди, но я чувствую, как будто огромный груз упал с моей души»385.

Тот самый груз теперь падал на лорда Галифакса. Время для отставки Иденом было выбрано крайне неудачно. В эти дни усиливалась германская активность в Австрии, и правительство Шушнига должно было вот-вот сдаться напору Адольфа Гитлера. Отставку министра иностранных дел в своем дневнике Галифакс комментировал так: «Мои впечатления все еще несколько спутаны относительно того, что было у Энтони в голове. Я не могу сдержать мысли, что различия по фактическим переговорам никогда не были основной причиной. Я подозреваю, что это был совокупный результат очень многих вещей: частично подсознательное раздражение от более тесного контроля Невиллом внешней политики; частично раздражение от его (Чемберлена. – М. Д.) любительских вторжений в нашу область через леди Чемберлен, Хораса Уилсона и его собственные письма Муссолини; частично естественное отвращение Энтони к диктаторам, насчет которых я всегда говорил ему, что вы должны жить с чертями, нравятся ли вам они или нет; и особенно, о чем я тоже часто ему говорил, его чрезмерная чувствительность к критике левых. Я сам думаю, хотя я никогда не должен говорить об этом на публике, что рассуждения Энтони не были лучшими его проявлениями; он перенапрягся и устал; все одновременно навалилось, и он больше не смог держаться»386.

21 февраля лорд Галифакс, формально исполняющий обязанности министра иностранных дел, говорил с сэром Алеком Кэдоганом, который совершенно не хотел получить такого руководителя. Он отговаривал Галифакса от принятия должности387, понимая, что вся работа в итоге свалится на него. Но других кандидатов у Чемберлена не было. 23 февраля лорд Галифакс сделал одолжение премьер-министру и согласился возглавить Форин Оффис. По большому счету волноваться ему было не о чем. Чемберлен уже дал понять, что, как «вьючная лошадь», будет делать всю работу в международных делах, а заодно и отчитываться перед Палатой общин, где теперь кипели нешуточные страсти. Сэм Хор вспоминал: «Если бы Галифакс все еще был членом Парламента в Палате общин, хотя политика осталась бы той же самой, премьер-министр был бы огражден от ежедневных озлобленных споров, которые тогда сопровождали почти каждое обсуждение иностранных дел»388.

Галифакс был членом Палаты лордов, что избавляло его от подобных страстей. Он вспоминал в своих мемуарах: «до прошлых двух или трех лет у меня никогда не было специального контакта с работой Форин Оффиса, но эти последние годы дали мне широкие возможности для наблюдения, какой неблагодарной при нынешних обстоятельствах станет работа любого министра иностранных дел»389. Несмотря на всю неблагодарность, до поры до времени Галифакс был рад оставаться в тени Чемберлена, руководствуясь советом, который дается перед началом одиночной охоты на лис: никогда не заезжай на луг, если только не знаешь, как с него выехать390.

Его быт как министра иностранных дел был налажен: внешнюю политику вел премьер-министр, внутренние дела министерства – подчиненные. Практически одновременно с Галифаксом в Форин Оффис пришел Рэб Батлер, который стал вторым заместителем министра наряду с Кэдоганом. Он вспоминал о том времени: «Я лично счел работу, выделенную мне Галифаксом, очень трудной, потому что сегодня есть семь или восемь заместителей министра, а в те дни были только два, и так как Галифакс был в Палате лордов, я один должен был отвечать на семьдесят или более вопросов в неделю об иностранных делах в Палате общин: Эдвард был полностью освобожден от таких проблем. Часто у меня не было времени пообедать, тридцать с лишним вопросов я печатал каждый день и отсылал премьер-министру Чемберлену. Галифакс иногда вычеркивал часть того, что я писал, и отбывал, таким образом, меня оставляли одного с очень серьезной ответственностью, особенно во время испанской гражданской войны. Эдвард не был легким человеком, чтобы спокойно работать с ним, и Алек Кэдоган, так же, как и я, счел такой темп наказанием. Галифакс ожидал, что я не только буду иметь дело с Палатой общин и Лигой Наций, но также интервьюировать послов и исполнять многообразные другие обязанности. Галифакс думал, что все русские были атеистами, ему не нравился российский посол Майский, которого поэтому почти всегда оставляли исключительно мне, я должен был видеть его, по крайней мере, раз в неделю»391. Главное для Галифакса было удостовериться, что у него есть два дня для охоты в Йоркшире. Его назначение не вызывало опасений ни внутри Британии, ни у мировой общественности. Скорее была выражена радость по поводу отставки Идена, в котором многие успели разочароваться. «Как только кто-либо начинает чувствовать, что он – мученик высокой цели, становится очень трудным избежать этого убеждения, имеющего мелодраматическую развязку»392, – записал Галифакс в дневнике об отставке Идена.

9 марта 1938 г. канцлер Австрии Шушниг объявил о проведении плебисцита, который был назначен на 13 марта. На границе с Австрией началось скопление немецких войск. В Лондоне, заканчивая свои дела в качестве посла, в это время находился новый рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп. Лорд Галифакс, приехав из Йоркшира и обнаружив сгущающиеся тучи над Австрией, вызвал его к себе и читал «слишком ужасные лекции, если не проповеди», балансируя «между горем и гневом»393.

11 марта, спустя 20 минут после ланча, на котором Чемберлен искренне говорил с Риббентропом о лучшем понимании и взаимном вкладе в мир с Германией, премьер-министр вошел в свой кабинет и сразу получил телеграммы, касающиеся последовательных ультиматумов Шушнигу. Чемберлен немедленно вызвал Риббентропа к себе. Там его встретил не только премьер, но и Галифакс, который говорил наиболее серьезным образом и твердо просил Риббентропа, чтобы Гитлер придержал свои руки прежде, чем было бы слишком поздно. Чемберлен уже не ожидал, что из этого последует какой-либо результат, хотя и надеялся, что все это можно осуществить без насилия394. В 17:15 того же 11 марта Галифакс пошел пить чай с Риббентропом и говорил с ним еще более строго: «Мы стали свидетелями этой бесстыдной демонстрации голой силы. Что должно препятствовать тому, чтобы немецкое правительство не стремилось применить точно так же голую силу для решения проблем с Чехословакией? Мы можем сделать вывод, что немецкие лидеры – это люди, которые не нуждаются в переговорах, а полагаются только на сильную руку»395.