Все разом проснулись.

– Господи! Спиро, зачем так кричать? – хриплым от сна голосом простонал Ларри.

– Чай, – озираясь вокруг, произнес Кралефский, похожий на взъерошенного мотылька. – Чай, боже правый. Что может быть лучше!

– О черт, башка трещит, – подал голос Лесли. – Все из-за этого вина. Так ударило в голову, словно мул лягнул.

– Я тоже никакой, – сказал Ларри, зевая и потягиваясь.

– У меня такое чувство, будто я утонул, – с убежденностью проговорил Макс. – Утонул в мальвазии, а потом с помощью искусного дыхания меня вернули к жизни.

– Не можешь не коверкать наш язык, – раздраженно отозвался Дональд. – Мало того что над ним издеваются тысячи англичан, так еще и вы, иностранцы, туда же.

– Помнится, где-то я читал… – начал Теодор, проснувшийся мгновенно, как кот, а впрочем, он и спал по-кошачьи и потому выглядел, как всегда, безупречно, никакой заспанности. – Помнится, я где-то читал о племени в горах Цейлона, которое говорит на никому не понятном языке. Даже лингвисты не могут его расшифровать.

– Прямо как английский нашего Макса, – заметил Дональд.

Под воздействием чая, промасленных тостов, соленых галет, сэндвичей с жерухой и огромного фруктового пирога, сочного, ломкого и духовитого, как суглинок, все стали понемногу очухиваться. Потом мы двинули к воде и поплескались в теплом море, пока солнце не ушло за гору, тень от которой легла на пляж, отчего он сразу сделался бесцветным и холодным. Тогда мы поднялись к вилле Ставродакиса и, усевшись под бугенвиллеей, наблюдали за тем, как над морем смешиваются закатные краски. В конце концов мы оставили хозяина, который настоял на том, чтобы мы прихватили дюжину бутылей его несравненного вина в память о визите, и направились к нашей моторке.

Выйдя в море, мы оставили позади длинную тень от горы и снова оказались в теплых объятиях сияющего, в кроваво-красных пятнах солнца, которое садилось за Пантократором и отбрасывало на воду переливчатое отражение, этакий пылающий кипарис. Отдельные облачка порозовели и пожелтели, а когда солнце нырнуло за гору, небо из голубого сделалось бледно-зеленым, а морская гладь ненадолго окрасилась в волшебные тона огненного опала. Мы двигались в сторону города под тарахтение мотора, оставляя за кормой кружево из белой пены. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все хором запели.

Голос Спиро, глубокий, густой, стелющийся, точно черный бархат, гармонично сливался с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Две рыбины взлетели прямо перед нами, пронеслись над водой и исчезли в сумеречном море.

Стемнело уже достаточно, чтобы различать фосфоресцирующие зеленоватые точки там, где моторка разрезала морскую гладь. Красное вино, еще не так давно ворчавшее в деревянной бочке, приятно булькало, разливаемое из глиняного кувшина по стаканам. Ветерок, теплый и мягкий, как лапа котенка, поглаживал лодку и ее пассажиров. Кралефский задрал голову и с затуманенными от слез глазами пел дрожащим звездам в бархатно-синем небе. Вода за бортом шуршала, точно сухие листья, поднятые ветром и нежно трущиеся о стволы деревьев, когда-то давших им жизненные соки.

Вдали, там, где канал отделяет Корфу от материка, темная вода покрылась, как веснушками, огнями рыбачьих лодок. Как будто в море обрушился Млечный Путь. Над черепашьим панцирем Албанских гор неспешно выкатилась луна, красная, как солнце, потом побледнела до цвета меди, пожелтела и наконец стала белой. Морская рябь поблескивала, как рыбья чешуя.

Теплый воздух, выпитое вино и меланхоличная красота ночи погрузили меня в сладостную печаль. Хотелось думать, что так будет всегда. Ослепительный и радушный, полный всяческих тайн остров, моя семья, мои звери и друзья в придачу: высвеченный луной бородатый Теодор, которому не хватало только рогов, чтобы сойти за Пана; слезливый Кралефский – черный гном, оплакивающий свое изгнание из сказочной страны; скалящийся смуглый Спиро, чей звучный голос не уступил бы несметному пчелиному хору; Дональд и Макс, с озабоченным видом вспоминающие слова и старающиеся положить их на музыку; Свен – большой страхолюдный ребенок, осторожно выжимающий задушевную мелодию из своего нескладного инструмента.

А ведь дело как раз идет к зиме, подумал я, но затем снова будет весна, глянцевая, сверкающая, яркая, как щегол, а там и лето с длинными жаркими бледно-желтыми днями.

Убаюканный вином и стучащим сердцем моторки, теплой ночью и дружным пением, я уснул, а лодка несла нас по нагретой морской глади к нашему острову и последним летним денечкам.

Письмо

Открытка

Письмо