– Почему я? Ты сидишь с ним сзади, вот ты ему и скажи.

– Он не мой друг, а твой.

– «Одной только грудью / Кормила Руди / Младенца в течение года, – распевал капитан. – И вырос из Эгби / Не мастер по регби, / А просто какой-то иуда».

– Вы все могли погибнуть из-за этого старого негодяя, – возмущалась мать.

– Да это все из-за Ларри, – сказал Лесли.

– Неправда, – возмутился тот. – Тебя там не было, ты не можешь знать. Думаешь, легко, когда тебе кричат «Идем в бейдевинд!» и при этом ветер воет в ушах?

– «Девица из города Лутца заставила мир содрогнуться», – с удовольствием продекламировал капитан.

– Больше всего мне жалко бедного Макса. – Марго сострадательно на него смотрела.

– С какой стати? – поинтересовался Ларри, у которого глаз так заплыл, что виднелся только блестящий черный зрачок. – Из-за этого болвана все и случилось. Я держал яхту полностью под контролем, пока он не поднял этот парус.

– Ты не моряк, – возразила Марго. – В противном случае ты бы не сказал ему «Поднять парус».

– А кто ему говорил? – огрызнулся Ларри. – Только не я. Он сделал это по собственному почину.

– «Корабль назывался „Венера“»!.. – голосил капитан, чей репертуар казался неисчерпаемым.

– Дорогой, не надо спорить, – попросила мать. – У меня голова раскалывается. Скорей бы добраться до города.

В конце концов до города мы добрались, сначала забросили в отель Дональда с Максом, потом распевающего капитана Крича и только тогда, мокрые, продрогшие и злые, поехали к себе.

На следующее утро, слегка завяленные, мы завтракали на веранде. Глаз у Ларри приобрел палитру заката, достойную кисти Тернера. Вдруг загудел клаксон, и показался автомобиль Спиро, впереди с рычанием мчались собаки, пытаясь кусать покрышки.

– Обязательно надо приезжать с таким шумом, – поморщился Ларри.

Спиро протопал на веранду со своим обычным ритуалом приветствий.

– Доброе утро, миссис Даррелл… мисс Марго… господин Ларри… господин Лесли… господин Джерри. Как поживать ваш глаз? – обратился он к Ларри и сочувственно осклабился.

– У меня сейчас такое ощущение, что я буду ходить с палочкой до конца жизни.

– У меня для вас письмо есть, – это Спиро уже обращался к матери.

Она нацепила очки и достала из конверта письмо. Все замерли в ожидании. Щеки матери покрылись румянцем.

– Какая дерзость! Какая наглость! Мерзкий старик! Нет, это что-то невероятное.

– О чем речь? – не выдержал Ларри.

– Этот гадкий, мерзкий Крич! – Мать размахивала письмом. – А все ты! Это ты привел его в наш дом!

– Так, в чем еще моя вина? – спросил Ларри, совершенно сбитый с толку.

– Этот мерзавец сделал мне предложение.

Воцарилась мертвая тишина, настолько все были огорошены этим удивительным сообщением.

– Непристойное предложение? – осторожно спросил Ларри.

– Нет-нет. Он говорит, что хочет на мне жениться. Пишет, какая я чудесная и всякую сентиментальную чушь.

И тут вся семейка в кои-то веки дружно зашлась в хохоте.

– Ничего смешного, – оскорбилась мать, расхаживая по веранде. – Лучше бы что-нибудь сделали.

– Ой. – Ларри вытер слезы на глазах. – Давно я так не веселился. Видимо, после того как он вчера снял перед тобой мокрые штаны, чтобы их выжать, он решил, что только так ты можешь остаться честной женщиной.

– Прекратите, – гневно потребовала мать. – Что вы тут нашли смешного?

– Я уже вижу, – начал Ларри елейным голосом. – Ты в белом муслиновом платье, мы с Лесли в цилиндрах в роли сватов, Марго в роли подружки невесты, а Джерри выступает твоим пажом. Очень трогательная сцена. Церковь заполнят измученные женщины легкого поведения с требованием запретить бракосочетание.

Мать смерила его ледяным взглядом.

– На кого я точно не могу рассчитывать в разгар настоящего кризиса, – сказала она возмущенно, – так это на родных детей.

– Но ты будешь отлично смотреться в белом, – сказала Марго, подхихикивая.

– Где ты собираешься провести медовый месяц? – поинтересовался Ларри. – Говорят, на Капри очень хорошо в это время года.

Но мать уже не слушала. Она повернулась к Спиро, в глазах ее горела решимость идти до конца.

– Спиро, передайте капитану, что я говорю «нет», и пусть никогда больше не переступает порога этого дома.

– Мать, как ты можешь, – запротестовал Ларри. – Нам, детям, нужен отец.

– А вы все, – в ярости набросилась она на нас, – не смейте никому об этом рассказывать. Я не потерплю, чтобы мое имя связывали с этим мерзким, гадким распутником.

Так что больше мы капитана Крича не увидели. Зато этот «незабываемый роман», как мы его окрестили, стал предвестником хорошего лета.

Лето подкралось к острову с разинутым зевом – такая огромная открытая духовка. Даже тенистая оливковая роща не давала прохлады, а нескончаемый и пронзительный стрекот цикад с каждым последующим прозрачно-голубым, пышущим жаром полуднем, казалось, только нарастает и давит еще больше. Вода в прудах и канавах мелела, а грязь по краям делалась зубчатой, трескалась и выворачивалась на солнце. Море задержало дыхание, застыло, как толстая кипа шелковой ткани. Перегретое мелководье уже не освежало, и оставалось только уйти на лодке подальше, туда, где ты и твое отражение будут единственными движущимися предметами, чтобы нырнуть с борта и хоть как-то охладиться. Все равно что нырнуть в поднебесье.

Пришло время бабочек и мотыльков. Днем на склонах холмов, словно высосанных палящим солнцем до последней капли влаги, обитали прекрасные томные парусники, перелетающие изящно и беспорядочно с куста на куст; перламутровки, переливающиеся апельсинными, яркими, почти слепящими оттенками, что твои раскаленные угли, деловито шмыгали с цветка на цветок; белые капустницы; дымчатые желтушки; оранжево-желтые лимонницы метались, беспорядочно хлопая крылышками. В траве толстоголовки, подобно крошечным мохнатым аэропланам, носились с тихим ревом мотора, а красные адмиралы, яркие, как вулвортские бусы-стекляшки, сидя на поблескивающих плитах из селенита, складывали и раскрывали крылья, словно умирая от жары. По ночам вокруг горящих светильников собирались полчища мотыльков, а на потолке розовые гекконы, большеглазые, с вывернутыми ступнями, лопали все это богатство до полного изнеможения. Вдруг из ниоткуда в комнату влетали серебристо-зеленые олеандровые бражники и в любовном экстазе начинали биться о лампу с такой силой, что дрожало стекло. «Мертвая голова» в рыжеватых и черных крапинках, с пугающим черепом и костями, вышитыми на роскошной меховой оторочке грудины, проваливалась сквозь печную трубу в камин и там дергалась и хлопала крыльями, попискивая, как мышь.