«Балтийский флот, стоя на страже подступов к столице, исполнит свой долг до конца, – телеграфировал «адмирал революции» в редакцию московской газеты 16 (29) марта 1917 г. – Вы же объединяйтесь, забудьте партийные счеты и дружно работайте во славу будущей Великой Республики Русской»56. На съезде делегатов флота, проходившем вскоре в Гельсингфорсе, он снова призывал забыть разногласия: «Мы все теперь братья и товарищи, ровня между собой, служим одной цели, связаны общей любовью. Мы все – одно целое»57. Подобного рода методы действительно вызвали приступ любви к адмиралу у местных политиков и даже у матросов и офицеров. К нему толпами ходила рабочая и учащаяся молодежь, которой он был симпатичен, так как освобождал арестованных за германофильство, понимая последнее как проявление «понятной вражды к вероломному правительственному режиму»58.

Возможно, вся эта прекраснодушная демагогия была выражением искренних чувств, возможно – всего лишь попыткой выиграть время. В любом случае опора на такого рода любовь и способность к братским поцелуям так и не помогли Максимову сохранить дисциплину, и вскоре «новый флот» прекратил свое существование как боевая сила. Матросы фактически вышли из подчинения, и их самоуправство на земле ограничивалось теперь финским населением, не давшим, например, разрушить памятник Александру II в Гельсингфорсе59. На кораблях дело было хуже. По отзывам морского командования, уже в начале мая 1917 г. флот был непригоден к бою. «Максимов никуда не годится, – отметил после беседы с контр-адмиралом Н. Н. Коломейцевым генерал А. Н. Куропаткин. – Матросы называют его “адмирал-подлиза”»60.

Чувство самосохранения естественно для человека, активно использовать его помогала идея социальной близости, противопоставляемая агитаторами «чуждым народу офицерам». Раскольников в своих мемуарах описывает весьма характерное явление тех дней: «Из левых эсеров наибольший успех на широких собраниях имел Брушвит. Молодой парень, всегда ходивший в крестьянском армяке, с довольно большой растрепанной бородой, он явно стремился принять внешнее крестьянское обличье»61. Иногда Алексеев пытался сопротивляться наплыву этих людей в армию. Стремясь ограничить проникновение евреев в солдатские советы, он запретил использовать солдат-евреев в прифронтовой полосе62. Это, естественно, не остановило революцию.

Революция все больше и сильнее разрушала армейскую дисциплину. Новый Главковерх в начале марта 1917 г. даже приказал отдавать приезжавших в армию агитаторов под суд. «За этот “контрреволюционный” приказ, – писал он, – разнузданная печать в виде “Рабочей Газеты”, “Правды” и пр. требовала в отношении меня крутых мер. Ко мне правительством был командирован генерал, имя которого после возрождения нашей армии будет записано на позорную доску, чтобы убедить меня в необходимости отменить приказ»1. Это был Поливанов, активно работавший в комиссии по выработке «Декларации прав солдата». Он продолжал сотрудничать с Гучковым и налаживал контакт с новыми властями.

«Генерал Поливанов и приглашенные им членами комиссии офицеры, – вспоминал Церетели, – работали в полном согласии с представителями Совета. Члены военной секции Исполнительного комитета, участвовавшие в работе поливановской комиссии, передавали нам, что ген. Поливанов и его сотрудники, изуверившиеся в старом строе армии, обнаружили поразительно верное понимание солдатской психологии и охотно шли на самые радикальные реформы, лишь бы обеспечить соблюдение дисциплины в строю. В своем стремлении пересоздать армию на новых началах, некоторые из них шли так далеко, что готовы были даже допустить принцип выборности командного состава, чего не требовало большинство советской демократии и армейских комитетов»2.

На этом фоне Главковерх не мог не вызывать раздражения. Протестуя против действий нового министра, Алексеев посылал ему длинные телеграммы, намекая на вред его приказов для фронта. Гучков зачитал одну из них на заседании думской «комиссии по обороне». Его верный соратник Пальчинский первым попросил слово и заявил: «Эта телеграмма доказывает одно, что Алексеев не годится в главнокомандующие»3. Генерал возражал, и когда в Ставку приехали четыре комиссара Временного правительства во главе с Бубликовым для ареста бывшего монарха. Протесты генерала не принимались во внимание. Ему пришлось содействовать посланцам Петрограда4. Они были довольны поведением генерала, вынужденного играть роль посредника при аресте5. Император должен был покинуть Могилев, одному из немногих близких ему людей – адмиралу К. Д. Нилову – запрещалось сопровождать его6.

8 (21) марта, накануне своего отъезда, Николай II простился со служащими Ставки в большом зале управления дежурного генерала (бывший зал окружного суда). Собрались почти все сотрудники штаба: генералы, офицеры и унтер-офицеры. В черном мундире, стянутом портупеей, бывший монарх прошел в узком коридоре среди чинов Ставки. На прощание он тихим голосом, сбиваясь, сказал небольшую прощальную речь. Смысл ее сводился к тому, что император отказался от престола для блага страны, для того, чтобы избежать гражданской войны. Николай II благодарил всех сотрудников Ставки за усердную службу и выразил уверенность в том, что Россия и ее союзники победят в этой войне и «наши жертвы будут не напрасны». Потом несколько слов сказал Алексеев. Оба они плакали. Николай II обошел строй, многие плакали, два молодых офицера упали в обморок. После этого, уже у себя, император прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка7.

Эти последние встречи, как он отмечал в дневнике, дались очень тяжело: «…сердце у меня чуть не разорвалось!» По просьбе императора на вокзале его провожал только генерал Алексеев8. Впереди Николая II ждали только скверные новости. В дороге он сохранял полное спокойствие, которое стало ему изменять при приближении к Царскому Селу. Утром 9 (22) марта он прибыл туда и был препровожден под охрану в Александровский дворец, где находилась его семья9. Накануне его приезда во дворец прибыл новый командующий Петроградским гарнизоном генерал Л. Г Корнилов10.

Генерал прибыл в столицу ранним утром 5 (18) марта11 и уже поздним вечером 7 (20) марта получил приказ об аресте императрицы. Утром следующего дня он уже был в Царском12. Корнилова сопровождал новый военный министр – А. И. Гучков. Приказав разбудить императрицу, они сообщили ей об аресте семьи. Александра Федоровна мужественно выслушала эту новость и удалилась, не сказав ни слова13. На следующий день Корнилов дал интервью, в котором рассказал о своем назначении и взглядах на обстановку в армии, стране и столице.

По его словам, приказ вступить в командование Петроградским гарнизоном он получил от Алексеева и потому фактически подчинялся напрямую Ставке. «Разобравшись немного в событиях, – продолжал генерал, – я уже теперь в полной мере убежден, что совершившийся переворот принесет благо России, что переворот этот решит в благоприятном смысле этого слова и ход той гигантской борьбы, которую Россия совместно со своими доблестными соузниками ведет уже в продолжение около трех лет. На днях я посетил Волынский полк и Семеновский. Войска произвели на меня великолепное впечатление: отличный порядок, великолепная выправка, их боевой вид, разумеется, странят всякую мысль о дезорганизации в Петроградском гарнизоне… С глубоким негодованием отвергаю ходячее мнение, будто бы перемены в России отразятся на ходе военных действий. Ничего подобного! Важно то, чтобы было бы заключено соглашение между партиями. Рабочие станут к станкам, жизнь войдет в нормальную колею, работа вообще начнется еще с большей интенсивностью, чем до сих пор, и победа обеспечена. Я приветствую приказ военного министра Гучкова. За границей, собственно, реформа эта давно уже введена. Неблагоразумно излишне стеснять и отягощать солдат. Я уже отдал распоряжение, чтобы приказ военного министра был воплощен в жизнь Петроградского гарнизона»14.