«К сожалению, – отмечал командир Балтийской морской дивизии, занимавшей позиции на Румынском фронте, – начала получаться из Ставки Верховного главнокомандующего преступная литература в виде всевозможных телеграмм провокационного характера со странными запросами вроде мнений начальников о той или иной мере, предположенной ввести в войсках. Телеграфисты, конечно, прочитывали их первыми и немедленно сообщали их в войска и комитеты. Получалось впечатление, что Верховное главнокомандование перестало быть таковым, а являлось лишь передаточной инстанцией из революционного центра, который всячески стремился развратить войска и разложить фронт»29.

Положение было действительно тяжелым. Врангель вспоминал: «Не было твердости и в верхах армии. Вместо того чтобы столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не считаясь с пользой общего дела. В то время как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала Брусилова несли перед фронтом войск в разукрашенном красными бантами кресле революционные солдаты…»30

Генерал Дубенский среди причин волнения Могилевского гарнизона называет агитаторов и ясный переход на сторону революции генерала Алексеева31. Для того чтобы минимизировать развращающее действие на войска всякого рода агитаторов и не имея возможности запретить митинги, Алексеев приказал офицерам сопровождать своих солдат на эти сборища. На одном из митингов должен был присутствовать и С. Е. И. В. железнодорожный полк. К Алексееву пришел командир полка генерал С. А. Цабель и спросил, что делать с вензелями на погонах. Тот предложил спороть их и попросил помочь сделать это находившемуся по близости курьеру, старому преображенцу. Тот отказался и вышел. В результате на митинге только командир полка и его адъютант барон Нольде были без вензелей на погонах, а все остальные чины полка – с вензелями32.

Интересно, что именно историю с погонами Борисов приводит в качестве безусловного свидетельства, ultima ratio, отсутствия злого умысла со стороны Алексеева в февральских событиях. Предоставим слово самому генералу: «Ныне же меня удивляет то “ожесточение”, с каким дебатируют ныне те факты, которые нами считались естественно текущими так, как иначе не могло быть. Да и Государь так смотрел, до момента отправки в Тобольск. Когда в декабре 1915 г. он вошел в мою комнату с Алексеевым, неся мне погоны ген. лейт., ордена Анны, Станислава I ст. и Владимира II ст., то он дал мне нечто завернутое в комок бумаги, сказав “а это носите в кармане”. Это были серебряные инициалы “Н. II” на погоны генерал-адъютанта. В этот день он пожаловал Алексеева в ген. ад. Когда он отрекся, то по правилу (? – А. О.) эти знаки обратно отдаются императору. Мы с Алексеевым пошли во дворец. Государь взял из рук Алексеева ген. ад. аксельбанты и сереб. знаки, обнял его и поцеловал. Тогда я тоже отдал свои знаки, но Государь отдал их мне и сказал: “Мы еще будем видеться”. Это он сказал в смысле того, что ему неудобно будет видеться с Алексеевым, как занимающим высокий пост, а со мной можно. Все это доказывает, как Государь легко смотрел на свое положение»33. На мой взгляд, описанная сцена свидетельствует только в пользу выдержки императора. «Император Николай II был вежливым человеком, – справедливо отмечал великий князь Александр Михайлович. – Он был чрезвычайно вежлив. Я полагаю, что он был самым вежливым человеком в Европе»34. Трудно оспорить эти слова.

Законы Российской империи не предусматривали возможность революционного изменения правления и в связи с этим возвращением бывшему императору генерал-адъютантских знаков различия. У Шавельского, кстати, также есть описание истории награждения Алексеева. В 1915 г. он отказался от этого звания, как считает протопресвитер, по причине необычной скромности, причем император заявил, что все равно будет считать его своим генерал-адъютантом35. Официально же Алексеев был произведен в генерал-адъютанты весной 1916 г. (в Великую субботу), причем его реакция на это производство была отмечена скромностью, граничившей с демонстрацией: «Когда я (Шавельский. – А. О.) поздравил Алексеева с званием генерал-адъютанта, он мне ответил: “Стоит ли поздравлять? Разве мне это надо? Помог бы Господь нам, – этого нам надо желать”36. Во всяком случае, нельзя не отметить, что Борисов не точен в описании событий, хотя они сами по себе (ошибка в хронологии событий 1917 г. понятна в частном письме 1939 г.) никак не свидетельствуют в пользу пафоса Борисова. В вопросах воинской чести, столь зримым символом которой являются погоны, знамена и другие регалии, нет ничего второстепенного. Нельзя одновременно нарушать субординацию и отстаивать дисциплину.

«В ближайшие и особенно последующие за отречением Государя дни, – вспоминал генерал Тихменев, – Ставка Верховного главнокомандующего представляла отвратительное зрелище. Штабные писаря, инженерные кондуктора, шоферы – вся эта штабная челядь, которой была набита Ставка, как и каждый большой штаб, – весь этот народ теперь, когда революция, так сказать, была уже официально объявлена, при каждом случае с красными кокардами на фуражке, обвешанные красными повязками, бантами и с красными шарфами или лентами через плечо наподобие генеральских лент, поодиночке, парами или группами, пешком и на извозчиках, озабоченно шныряли, носились и просто склонялись по городу. Собирались в кучки, на митинги и говорили, говорили без конца, упиваясь пошлостью собственного красноречия… Все это заканчивалось призывами к соблюдению нелепой “революционной дисциплины” и к “борьбе по победного конца”. Однако, речи о “революционной дисциплине” весьма плохо соответствовались с действительностью. Дисциплина была, в сущности, вовсе “отменена”»37.

Именно дисциплина стала основной мишенью пропагандистов, хлынувших из Петрограда в армию и во флот. Естественно, что быстрее всего разлагались части, близкие к столице. Уже 5 (18) марта адмирал Русин телеграфировал из Ставки в Главный морской штаб: «Убийство адмирала Непенина, одним из первых признавшего нынешнее правительство, равно как попытки нижних чинов взять управление кораблями и воинскими частями в свои руки, совершенно обесценивают боевую силу Балтийского флота, который, по словам покойного адмирала Непенина, надо считать уже несуществующим. Необходимы срочные планомерные действия со стороны правительства для восстановления престижа и власти командного и офицерского состава, для восстановления дисциплины, иначе в июне – июле неприятель займет Петроград со всеми тяжелыми последствиями для государства российского и каждого русского всех партий и состояний»38. Угроза была вполне очевидной, но убежденность Русина явно не разделялась большинством победителей.

Представители различных революционных партий активно боролись с влиянием офицерского состава, очевидно, помня о военном бессилии революции в первые ее дни. Отправившийся в Свеаборг и Гельсингфорс эмиссар Петросовета М. И. Скобелев на митингах даже не обмолвился об убийстве командующего Балтийским флотом и ряда его командиров, хваля матросов – «украшение революции»39. Новые власти, созданные революцией, уже не хотели подчиняться не только своим офицерам. 7 (20) марта Временное правительство потребовало принятия присяги от гарнизона Кронштадта. В ответ местный Совет рабочих и солдатских депутатов по предложению большевиков выступил со следующим контрпредложением: «Свободному народу присяга не нужна, не народ должен давать присягу правительству, а правительство должно принести присягу народу»40. 13 (26) марта Скобелев вместе с М. К. Мурановым посетил Кронштадт, где, по его словам, налаживалась нормальная жизнь. Делегаты были довольны увиденным: их встречал грандиозный митинг, их речи прерывались овациями, они хвалили матросов41.