Гучков надеялся сохранить дисциплину призывами соблюдать порядок. В приказе по Морскому министерству он обращался к матросам: «Повинуйтесь своим начальникам так же, как и вы, признавшим произведенный народом переворот – и победа за нами. Да послужат эти великие дни началом счастливой жизни новой свободной России»11. Поддержал эти призывы даже В. М. Пуришкевич. Необходимо отметить, что лидер думских монархистов был очень рад свершившимся событиям. 2 (15) марта, вернувшись из поездки на фронт, он дал интервью, в котором высказал свою уверенность, что «события пройдут без крови, – если наша армия узнает, что с горизонта нашей политической жизни исчезнут Протопопов, Штюрмер, Раев и другие, – это вызовет только взрыв энтузиазма в армии и поднимет еще больше ее бодрость и настроение»12.

Вскоре в «Русском инвалиде» было опубликовано его стихотворное обращение к солдатам, написанное в стиле «Старого капрала» Беранже. Оно называлось «В ногу, солдаты, идите» и содержало простое изложение основных принципов новой военной политики:

«Родины верные слуги Слушайте, вам говорю:

Граждане вы на досуге,

Воины только в строю.

Раз, два.

Раз, два.

Счастье – свободы порядок,

Знамя его впереди.

Путь нам грядущего гладок,

В ногу, ребята, иди.

Раз, два.

Раз, два.

Чуется в облике сером Верный Отчизны слуга.

В дружной семье с офицером Вам ли страшиться врага.

Раз, два.

Раз, два.

Тот, кто тревожил Россию,

Лег поверженным во прах.

Склонит немецкую выю Враг на ее рубежах.

Раз, два.

Раз, два.

Братцы, долой тревогу,

Слава нас ждет, погоди.

Только не стадом, а в ногу И с офицером иди…»13

Излагать призывы в поэтической форме удавалось лучше, чем воплощать их на практике. Быстро шел развал частей и на фронте. Особенно тяжело пришлось офицерам с немецкими фамилиями: их постоянно подозревали в измене и верности монархии14. Вскоре даже в Ставке стали сбываться худшие опасения. Дисциплина слабела, лучшая, наиболее надежная часть – Георгиевский батальон – только два дня после возвращения в Могилев держалась «очень контрреволюционно», но потом под влиянием агитаторов и изменений вокруг изменился и настрой ее солдат, причем до такой степени, что среди них началось волнение, успокоившееся только лишь после посещения батальона Алексеевым. Большевики начали активную работу с батальоном еще в Царском Селе15.

Уже 3 (16) марта начальник штаба Ставки издал приказ об уничтожении «революционных разнузданных шаек», разрешив отдавать пропагандистов, приезжавших из столиц на фронт, полевому суду, приговоры которого должны были приводиться в исполнение немедленно16. Через несколько дней после этого электротехники и телефонисты (быстрее всего лозунгам революции поддавались военнослужащие технических частей) настояли на проведении парада в честь революции, и Алексееву пришлось согласиться с требованием нижних чинов, чтобы не потерять над ними контроля.

Парад был назначен на вторую половину дня 4 (17) марта, и Алексеев отправился на него сразу же после встречи с Марией Федоровной. Начальник штаба обошел войска и пропустил их мимо себя церемониальным маршем. Внешне все выглядело неплохо, в строю солдаты были послушными, но элементы нового порядка уже давали о себе знать. Во время парада два молодых жителя могилевского местечка пытались водрузить революционный плакат над тем местом, где находились генералы, и никто не помешал им сделать это. Лукомский и Кондзеровский отгоняли местных поклонников Февраля, а те возвращались и возобновляли свои дерзкие попытки17. Ни рядовые, ни офицеры – никто не вступился. Алексеев возвратился с парада в подавленном состоянии и в разговоре с Воейковым сообщил ему, что, посоветовавшись с Родзянко и Гучковым, пришел к выводу о необходимости принести в жертву общественному мнению его и графа Фредерикса. Очевидно, неприятные последствия совершённого стали уже более или менее очевидны для Алексеева. Если верить Воейкову, он произнес следующую фразу: «Ну, что же? Сегодня Вы, а завтра, быть может, я подвергнусь неприятностям»18.

20 марта Генбери-Вилльямс записал в своем дневнике: «Анархия уже проявляет себя, и будет удачей, если императорская семья сможет уехать куда-нибудь в безопасное место. Покидая прошлым вечером дворец (генерал-губернатора. – А. О.), я увидел на окне местной Думы, почти напротив окон императора, два развевающихся огромных красных флага, и люди, которые примерно неделю назад кричали “ура” императору, маршировали по улицам с красными флажками на своей одежде. Если найдется несколько сильных людей, то все еще может измениться, но монархия уже мертва»19. Б. Пейрс, встретивший революцию на Румынском фронте и наблюдавший стремительный обвал дисциплины в войсках, также был убежден, что армия никогда не пошла бы на восстановление монархии20.

Неудивительно, что Алексеев после революции «переживал ясно на нем видимый духовный слом»21. Ему явно не нравилось развитие ситуации, но он продолжал плыть по течению, идя на уступки в том, что ему казалось малым ради спасения армии и контроля над солдатской массой. Так, кроме того, что он вынужден был подать доклад о желательности удаления Воейкова и Фредерикса, Алексеев отсоветовал Генбери-Вилльямсу (по существу это был мягкий отказ) сопровождать Николая II в Царское Село22.

Практически каждый день Алексеев обращался к главе Временного правительства, к военному министру и председателю Государственной думы, убеждая их принять меры для недопущения разоружения офицеров, чинов жандармской полиции и караулов, для поднятия дисциплины, призывая их: «Армию нужно беречь, сохранить неприкосновенным прочно установившийся уклад службы и отношений в войсках до полного окончания войны, когда можно проводить те или иные реформы»23. Ничего не помогало: эти люди уже не могли остановить начатое ими же движение. 16 марта Нивелль известил Алексеева о том, что на 8 апреля назначено новое большое наступление на Западном фронте. Срок выступления, по его словам, не мог быть отложен24.

Тем не менее уже 13 (26) марта Алексеев сообщил генералу Жанену о том, что состояние русской армии и ее тылов исключает возможность совместного выступления, и рекомендовал временно отказаться от наступления25. Французы энергично протестовали, ссылаясь на невозможность переноса срока удара по немцам, и обратились к русской Ставке. Английская реакция была менее нервной: Робертсон просил известить о времени, когда русская армия в Закавказье окажется в состоянии начать скоординированные действия с британскими войсками в Сирии и Месопотамии26.

28 марта 1917 г. Алексеев отправил генералам В. Робертсону и Р. Нивеллю телеграмму, в которой он вновь просил их отложить наступление на Западном фронте, так как русская армия не сможет по причине дезорганизации поддержать союзников27. 31 марта Нивелль отказался перенести сроки своего наступления, в ответ Алексеев обещал рассмотреть возможность наступления в мае 1917 г. по мере восстановления дисциплины среди резервных частей, а также восстановления боеспособности Балтийского флота и нормальной работы транспорта28. Высшее командование первым проявило свою неспособность к консолидированной позиции. Тем самым оно постепенно начинало играть довольно незавидную роль, не приобретая популярности у солдата и теряя авторитет в глазах сторонников дисциплины.