Кто знает, что последовало бы и за этим инцидентом с послом, если бы гофмаршал[75] не оповестил о выходе к столу императрицы.

Казалось бы, проще простого перенести на чистую бумагу свежие впечатления от увиденного и услышанного, описать события, свидетелем которых самому только что пришлось быть. Тем более что этому способствовали и уютный кабинет-каюта, и удобный стол, и спокойные, как на полотнах Рейсдала, живописные пейзажи, открывавшиеся из окон галеры. А Сегюр смотрел в раскрытую записную книжку и никак не мог сосредоточиться. Его все еще держала в своем плену, рассеивала мысль феерия отплытия из Киева пышной царской флотилии.

После обеда, попрощавшись с генерал-губернатором и местной знатью, Екатерина перешла на флагманскую галеру «Днепр», над которой был поднят вице-адмиральский вымпел. Вдоль берега выстроился Днепровский пехотный полк князя Дашкова. Тугой волной прокатилась барабанная дробь, содрогнулся воздух от орудийного залпа, и царская флотилия гигантской сколопендрой потянулась по широкому руслу Днепра на юг.

Сегюр стоял на шкиперском мостике и видел, как тысячи разрисованных весел разрезают, вспенивают чистую воду, как проплывают мимо, посверкивая на солнце червонным золотом, луковицы куполов киевских церквей и соборов, их колокольни, как выпускают вслед им седой пороховой дымок прибрежные кручи. В ушах звенело от беспрерывной пальбы, шипения невидимых петард над головой, музыки, звучавшей почти на всех судах, людских голосов.

В пышной парадности отплытия было что-то нарочито показное, театральное. Луи-Филипп чувствовал себя как на спектакле, где условности, декорации заменяют реальный мир. И, наверное, не удивился, если бы опустился какой-то невидимый занавес и все исчезло, развеялось, подобно дымным хвостам угасших ракет фейерверка в голубом небе. Только размеренные взмахи весел, упругий ветер в лицо, легкое содрогание палубы возвращали его к действительности.

Сегюр впервые в своей жизни плыл на галере, хотя ему и приходилось совершать далекие морские путешествия. Десять лет назад вместе со своим приятелем маркизом Лафайетом он переплыл Атлантический океан на собственном фрегате, чтобы принять участие в войне против английских войск на стороне восставших американцев. На обратном пути их парусник настигла яростная буря. Небольшое судно как щепку бросало в разбушевавшемся океане. Высоченные валы поднимались почти вровень с мачтами и смывали за борт все, что встречалось на их пути. Матросы падали с ног от усталости, откачивая помпами воду, которая проникала в трюмы и даже в нижние крюйт-камеры[76], де хранились бочонки с порохом и зажигательные ядра. Держали их на случай столкновения с пиратским или английским военным парусником. Они с маркизом тоже двое суток не смыкали глаз. Луи-Филипп долго потом вспоминал эту жуткую игру шквального ветра и океанских волн с их фрегатом.

Запомнились Сегюру и его путешествия на барках по Нижнему Рейну во время учебы в Страсбургском университете, и даже прогулка по Неве в лодке Потемкина. Но если бы кто-нибудь раньше сказал, что он, потомок старинного дворянского рода, граф д’Ареццо, будет плыть по полноводной и загадочной славянской реке на галере, он вряд ли поверил бы в это. Уже само слово «галера» вызывало внутренний холодок. Как сыну военного министра Сегюру хорошо было известно, сколько каждый год принудительно отправляли на такие суда всяких преступников, жуликов, бродяг, которых подстерегали в пивных, вылавливали на дорогах Франции для пополнения шиурмы[77] — гребных команд королевского флота. Даже здесь, в России, где галеры почти не использовались для каторжных работ, к ним было особое отношение. Храповицкий однажды рассказывал ему, что Екатерина, узнав об участии одного молодого офицера гребной флотилии в запрещенном ею «Обществе друзей словесных наук», сказала генерал-прокурору Вяземскому: «Зачем трогать этого умника, он и так ведь уже на галерах».

И вот он, Луи-Филипп де Сегюр, посланник Версаля в Петербурге, плывет на российской галере по широкой реке, о которой наслушался столько рассказов, похожих на легенды.

Киевские холмы остались далеко позади. Справа сменялись лесистые кручи, на которых иногда появлялись конные разъезды. Всадники останавливались, смотрели из-под руки на длинные, похожие на их копья, корабли, шедшие на веслах по течению, и снова пускали коней в галоп.

Сегюр положил перо на бронзовую подставку своего дорожного письменного прибора и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Теперь уже ничто не отвлекало его внимание, слышно было лишь, как с шумом погружаются в воду лопасти сорока длинных весел, толкая тяжелую галеру вперед и вперед. Луи-Филипп поймал себя на мысли, что хотел бы посмотреть на гребцов.

Подчиняясь этому неожиданному желанию, он тихо, чтобы не привлечь внимания принца, занимавшего две соседние каюты, поднялся на кормовой мостик. Шкипер, совсем юный офицер с белесыми кудрями, выбивавшимися из-под шляпы, внимательно выслушав просьбу французского посланника, проводил его по крутому трапу на гребную палубу. Сойдя вниз, Сегюр остановился. Всегда уверенный в себе, здесь он впервые за много лет почувствовал непривычную растерянность и даже страх перед молчаливыми людьми, которые сидели в четыре ряда на толстых досках-банках и даже не обратили внимания на его появление.

Тут было меньше света, чем наверху, и все же вполне достаточно, чтобы рассмотреть не только сильные фигуры, но и раскрасневшиеся от напряженной работы лица гребцов. Особое внимание Сегюра привлекли двое юношей, которые гребли одним веслом, поднимая и опуская его за обтянутые сыромятью скобы. Один — высокий, жилистый, с тонкими правильными чертами лица. Другой — ниже своего товарища, но зато плечистее, был не менее ловким, чем его напарник.

Увидев шкипера и незнакомого господина в богатой иностранной одежде, молодые гребцы от удивления шевельнули бровями. Но в их взглядах не было ни холопской покорности, ни заискивания, а выражалось достоинство, присущее людям гордым, независимым, и граф подумал, что давно уже не встречал таких открытых лиц. Как ни странно, но эти люди вызвали у него зависть и даже досаду.

Пораженный увиденным, Луи-Филипп поднялся наверх. Галеры стремительно шли в кильватер, взмахивая тонкими крыльями весел, и их непрерывное движение почему-то усиливало душевное смятение графа. «Как мог Лекрерк, — размышлял он с грустью, вернувшись в свой кабинет, — писать историю этого народа, не видя его в глаза?» Сам только что спускался к гребцам с тайной надеждой увидеть шиурму — быдло, способное только к бессловесному послушанию, а теперь чувствовал себя обманутым. Лучше уж оставить запись о пышном отплытии из Киева. Луи-Филипп открыл сафьяновую обложку толстой записной книжки и, обмакнув перо в чернила, вывел первую строчку на чистой, с золотым полем странице.

— Видел гостя? — обронил Сошенко, когда стихли шаги