на князя? — ответила резковато. — Не было бы у меня Потемкина, сколько слизняков высунуло бы головы из своей скорлупы! А, оставим эти разговоры, — встала она, — пора обедать.

Они вышли из кают-компании с приветливыми улыбками, и придворным могло показаться, что в кабинете монархи обменивались любезностями.

Когда садились в лодку, чтобы отплыть на «Десну», где гостей ждало роскошное угощение, налетела тучка, по тихой воде рассыпались горошинки дождя. Понятовский раскрыл над головой Екатерины шелковый зонтик.

— А вы предусмотрительны, — оценила она этот жест.

— Приходится, ваше величество.

Обед был на сорок персон. Король сидел справа от императрицы, слева — полномочный министр венского двора Людовик Кобенцль. Английский и французский послы занимали места напротив, рядом с Потемкиным. Звенели золотые и серебряные бокалы, громыхали пушечные салюты за тонкими стенами корабельного зала. После каждого залпа подвыпившие гости из свиты короля вскакивали с мест и кричали «Виват!» в честь монархов.

Прием длился до позднего вечера. Когда стихла торжественно-бодрая аллеманда[83], Станислав увидел за спинкой кресла императрицы темнокожего пажа с веером и перчатками. Он встал и тоже начал искать глазами свою шляпу. Екатерина велела пажу найти и подать ее королю.

— Когда-то ваше величество вручили мне значительно лучшую, — сказал он, поблагодарив.

— А разве эта не соответствует графскому титулу? — поняв его намек на корону, с иронией спросила царица.

— В ваших руках, государыня, и стекло становится бриллиантом, — польстил ей Понятовский.

Он умолял гостью остаться хотя бы на день, удостоить его своим присутствием на балу в Каневском дворце. Екатерина отказалась.

— Я никого не задерживаю, — сказала она Безбородко, попрощавшись со Станиславом у трапа, — только пусть знают, что мы отправляемся на рассвете. Я была бы плохой хозяйкой, если бы заставила римского императора ждать себя в чужом городе.

Проводив равнодушным взглядом королевскую лодку, царица поспешила в свой кабинет.

Петру не хотелось идти в тесную, душную прову[84], где уже спали вповалку утомленные гребцы. Речная прохлада, освежая лицо, отгоняла сон. Смотрел сквозь весельный порт на крутую гору, громоздившуюся напротив, и не верил своим глазам: гора шевелилась, будто огромное живое существо, которое неожиданно разбудили. Решил позвать Ивана, чтобы и ему показать увиденное диво, как вдруг на берегу зашипело, заклокотало. Сотни огненных потоков ринулись по склонам горы вниз. С ее верхушки устремились в побледневшее небо густые пучки ярких ракет, озаряя весь простор вокруг мерцающим светом. Напуганные утки, вылетев из своих гнезд, бились о высокие мачты судов, темными комками плюхались в воду, кроваво поблескивавшую внизу. С берега тянуло серой и пороховым дымом. На крутом выступе горы красноватым огнем посверкивал царский вензель.

Бондаренко наблюдал этот удивительным фейерверк, устроенный польским королем в честь русской императрицы, и не мог постичь, зачем нужно было извергать в небо столько огня и дыма, пробуждать неожиданным грохотом гребцов, ослеплять несчастных уток, которые теперь уже никогда не вернутся в свои гнезда.

Смутная тревога охватывала впечатлительную душу Петра. Впервые после того, как они с Иваном оказались на галере, он почувствовал непреодолимое отвращение к своему теперешнему положению. Как и тогда, в монастыре. Хотя и по доброй воле стал гребцом, но держат на гребной палубе, будто узников. Даже выйти наверх не разрешают, хоть и умри здесь. Более всего угнетало то, что вынужден был натирать кровавые мозоли тяжелыми веслами в угоду чванливым панам и пани (насмотрелся уже на их лица через бортовое отверстие), путешествовавшим по Днепру с роскошью. Утешал себя лишь тем, что плывет в родные края, в свою степь, запах которой никогда не выветривался из его памяти.

— Просыпайся, браток, снимаемся, — неожиданно услышал хрипловатый голос Ивана.

— Как снимаемся? — с недоверием посмотрел Петро на своего товарища, сидевшего рядом. — Разве уже утро?

— Только рассветает, а слышишь, якоря берут. Наверное, торопится царица, — тихо ответил Сошенко.

Только теперь дошло до Петра, что он все-таки задремал и не заметил, как пролетела короткая ночь. Небо уже просветлело, а крутая гора, которая вечером полыхала пламенем и сияла снопами искр, сейчас темнела, будто огромная, обугленная головешка. К их галере подошла лодка. Матросы помогли подняться на борт французу и господину в темно-зеленом сюртуке.

— Гостили у короля, — кивнул Сошенко. — Тоже, наверное, умаялись, бедолаги. Заметил? — стрельнул насмешливым глазом. — Еле на ногах держатся.

До Кременчуга почти не останавливались — наверстывали упущенное во время бури. Хотя иногда и налетал попутный ветер и шли под парусами — весла все равно не разрешали сушить. Кто-то пустил слух среди гребцов, что плыть вот так, без остановок, будут до самого Херсона, потому что там якобы ждет Царицу какой-то король или даже сам император австрийский.

— А как же через пороги пройдем? — спросил вихрастый парубок, сидевший напротив Бондаренко, у своего соседа, мужчины с острым, мосластым лицом.

— Не знаю, — сердито ответил тот, — у меня голова не болит, пускай шкиперы думают, им виднее, а тут хотя бы до Кременчуга дотянуть. Руки отваливаются.

Петро тоже чувствовал, как их весло постепенно становится свинцовым. В ушах от целодневного напряжения будто шмели гудели. Но он только крепче сжимал пальцами скобу. Каждый гребок приближал его к цели, к тем порогам, о которых только что услышал краем уха.

Чем дальше плыли суда вниз по Днепру, тем шире раздвигались его берега, и с середины реки, с расстояния лучше просматривались подернутые голубым маревом степные раздолья, так тянувшие к себе. Здесь меньше было лесов, лишь в поймах курчавились сизо-зеленой листвой рощи ивняка да на волнистой кромке горизонта кое-где виднелись, подпирая голубое небо, островерхие тополя — неизменные спутники людского жилья.

В предвечерье впереди показались крыши домов, купола нескольких колоколен. Подходили к Кременчугу — пока что главному городу этого огромного степного края.

Глава четвертая

ВОДОВОРОТ

Еще раз пересмотрите,

Прочитайте снова

Книгу славы. Да читайте

От слова до слова.

Тарас Шевченко. И мертвым, и живым... [85]I

Чигрин не думал, что так привяжется к Тарасу, найдет в себе столько тепла для него. После смерти Прищепы считал своим долгом заботиться о мальчике, хоть как-нибудь заменить ему отца. А получилось, что эти хлопоты и самому доставляли радость. Видел, как тянется к нему мальчонка, каким доверием светятся его глаза, и увереннее чувствовал себя в каменной яме, легче казался пудовый молот-кулак.

Как только сошли бурными ручьями последние снега в оврагах и пригрело весеннее солнце, зачастили