– Все в порядке? – спросила она. – Мне показалось… – Тут она увидела Флинта и оторопела. – О! Еще один попугай?

– Да, – подтвердил Ласточкин, – он просто влетел в окно.

– Ах, – воскликнула она, – так вот он где! Его тут искали… где же он? Сейчас я его верну! – И она с неожиданной резвостью устремилась по дорожке прочь.

– Как вернетесь, зайдите к нам! – крикнула я ей вслед.

– В чем дело? – спросил Ласточкин.

– Кто-то искал попугая, – ответила я, пожимая плечами. – Наверное, какая-то ошибка.

– Ладно, она еще вернется, – отозвался капитан. – А мы с тобой пока будем писать протокол допроса. Дима! – обратился он к Славянскому. – Без обид, я надеюсь?

– Какие уж обиды, – отозвался тот. – Я только не могу понять, как ты его нашел. – Он кивнул на Флинта, который вовсю обхаживал бесценную Клеопатру. Она расправила крылья и перелетела на сейф. Наш свидетель, забыв обо всем на свете, легкомысленно бросился за ней.

– Фу, – вздохнул Ласточкин. – Сам не знаю, как я его нашел. Это чудо. Вот и все… Присаживайтесь, Георгий Алексеевич. У нас с вами будет длинный разговор.

* * *

– Вы признаетесь, что вы убили Анастасию Александровну Караваеву?

– Думаю, бесполезно это отрицать. Эта проклятая птица сдала меня с потрохами.

– Вы убили ее из-за картины, так?

– Да.

– Из-за картины Караваева? Что в ней было такого?

Художник морщит губы и смотрит в окно. Руки его, сложенные на коленях, дрожат.

– Это не картина Караваева, – наконец произносит он тихо. – Это картина Тициана.

– Что?

– Ну да. Вы же слышали, что я сказал… Когда я начал снимать верхний слой краски, кстати сказать, положенной кое-как, я обнаружил под ним совершенно другую картину. А когда я увидел подпись…

Славянский даже дыхание затаил. Я, кажется, тоже.

– Дима, – говорит ему Ласточкин, – немедленно бери машину… Где эта картина теперь?

Художник горько улыбается.

– Вы что, думаете, я продал ее? Нет. Она у меня.

– Дома?

– Да.

– Как она выглядит?

– Это портрет женщины.

– Дима, немедленно…

Но Дима уже скрылся за дверью.

– И когда вы поняли, что это Тициан, вы решили, что не станете отдавать картину Насте. Так?

– Ну, в общем, так. Поймите, я всю жизнь рисую. И когда я увидел эту вещь… Я не могу передать, что я почувствовал. Я бывал в музеях, да. Но когда вот так запросто, у меня дома… – Он умолкает и глядит куда-то перед собой. – Я был счастлив, – произносит он тихо.

– Тогда вы подменили картину, а Настя Караваева заметила это. – Ласточкин морщится. – Чем вы ее убили?

– Я не хотел ее убивать. Я хотел ей что-нибудь наплести, соврать… Но когда она стала угрожать, что вызовет полицию, я потерял голову. И убил ее.

– Чем?

Художник вытирает лицо.

– Я нередко ношу с собой этюдник… И все остальное тоже.

– Чем вы ее убили?

– Мастихином.

– Поясните, пожалуйста.

– Это такой специальный нож. Чтобы смешивать краски. Я вообще-то им редко пользуюсь. Но в этот раз…

Плохая шутка, и он сам понимает это.

– Где этот мастихин теперь?

– Я его выбросил в реку. Не думаете же вы, что я стал бы оставлять у себя нож, которым я убил человека.

– Отпечатки пальцев на ручке двери тоже вы стерли?

– Нет. Насколько помню, нет. Я ничего не стирал.

– Расскажите мне про Савелия Рытобора. Вы его убили?

– Я, – сконфуженно признается он. – Но я не хотел. Оказалось, он знал от Насти о ее подозрениях по поводу картины. Она ему сказала. Он догадался, в чем дело, и стал предлагать мне продать картину и поделить деньги. А я не хотел продавать Тициана. Он достался мне слишком дорогой ценой, и вообще… Словом, я не желал расставаться с ним. Даже если бы мне предложили миллион, я бы не пошел на это. Эти… толстые кошельки… что они понимают в нашем искусстве? Для них ведь это только способ вложения денег, не более того. Жалкие людишки.

Он сгорбился на стуле и глядел в пол. Ласточкин молчит. Попугаи на сейфе поднимают возню. За окнами – солнечный летний день.

– Когда я убил того старика лампой, – бормочет художник, – я как раз вспомнил об отпечатках и все вытер… Чтобы меня не могли найти. И потом, кому бы в голову пришло…

Ласточкин морщится.

– Подпишите протокол… Здесь и здесь.

Через минуту художника уведут.

А за окнами по-прежнему будет день, и Ласточкин пригласит в наш кабинет человека, который его очень интересует. Аркадия Багратионова.

– Наша беседа неофициальная, без протокола, и я хочу, чтобы вы знали это.

– Да-да… Хорошо.

– Может, вы все-таки расскажете мне правду? Вы ведь были у Насти в тот день, когда она умерла.

Багратионов отводит глаза.

– Это ведь вы стерли отпечатки пальцев с ручки двери?

– Я, – бормочет бизнесмен. – Просто… мы с ней до этого поссорились. И я приехал к ней… Хотел помириться. Открыл дверь…

– У вас был ключ?

– Был. Но, я думаю, это несущественно.

– Продолжайте.

– Я вошел… И увидел ее. Она лежала на ковре… Я думал, она мертвая… Попугай метался над ней и говорил, говорил без умолку… Он с ума меня сводил своей болтовней. Я заорал на него, не помня себя… Он испугался, заметался по комнате и в конце концов вылетел в окно. Я подошел к Насте, и тут она… Она захрипела. Она была еще жива…

– Она сказала что-нибудь?

– Да… «Помо… помоги… Он убил меня»… Я не знал, что мне делать. Я хотел как-то… перевязать раны, унять кровь… Но я не знал, за что приняться, с чего начать и вообще… И тут она перестала хрипеть. Я наклонился… Потрогал пульс, а он не бьется. Я звал ее, звал… Бесполезно. Я схватился за телефон, хотел… позвать вас… И сообразил, что этого нельзя делать. Произошло убийство. На кого удобнее всего повесить дело? Да на того, кто обнаружил труп. На меня… И мне стало страшно. Я… в общем, я стер все отпечатки и ушел, затворив дверь.

Ласточкин сощурился.

– По лестнице бежали, да? Спешили прочь?

– Да… А вам… рассказали? А, помню, старуха какая-то видела меня…

– Это совершенно несущественно. Вы свободны, Аркадий Тимофеевич… Можете идти.

– Спасибо, – говорит бизнесмен. И уходит.

После его ухода Ласточкин задумчиво смотрит в окно.