– Значит, это все-таки Тициан? – спросил Тихомиров.

– Насколько я могу судить, да, – ответил Николай Сергеевич. – Конечно, чтобы более точно определить это, потребуется тщательная экспертиза, но уже сейчас я могу, как специалист, уверенно сказать вам: да, это Тициан. Подлинный. – Он поправил очки и вонзил в полковника безжалостный взор. – Правда, чего я никак не могу понять – так это того, каким образом столь замечательная картина попала к вам.

– Видите ли, – вмешался Ласточкин, – дело в том, что…

Он рассказал эксперту историю Насти Караваевой. Николай Сергеевич в волнении подался вперед.

– Значит, это граф замазал картину? Боже мой! Теперь мне все совершенно ясно!

– А мне – нет, – упрямо сказал полковник. – Зачем он все-таки это сделал?

– Вы что, не понимаете? – поразился эксперт. – Это ведь было во время революции, поймите! Вы не знаете, как Феликс Юсупов вывез из России картины Ван Дейка, которые ему принадлежали? Нет? Он намалевал сверху какие-то акварели, и его беспрепятственно пропустили на границе. Точно так же поступил и граф Караваев. Он готовился бежать, очевидно, с семьей, и с этой целью замазал картину Тициана, а возможно, и не только ее одну. Но прежде, чем он успел уехать, его арестовали и расстреляли.

– Почему же его родные сохранили эту вещь именно как его работу? – спросила я. – Ведь они должны были знать, что там под верхним слоем находится Тициан!

– Может, он не успел им сказать об этом, – пожал плечами эксперт. – А может, они все знали, но боялись проговориться о том, что обладают таким сокровищем. Не забывайте, что за времена тогда были. Но, так или иначе, все только к лучшему. Картина поступит в Государственный музей, а мы…

– Минуточку, – вмешался Тихомиров, – ни о каком музее речи не идет. У убитой есть законный наследник, так что это его собственность. Кстати, вот и он!

В дверях показалась грузная фигура поэта, которого привел честно отрабатывающий свое повышение Славянский. Мы ввели Берестова в курс дела и объявили ему, что теперь он стал богатым человеком. Ибо Тицианы, как всем известно, на дороге не валяются.

– Это она и есть? – спросил Берестов, поворачиваясь к картине.

– Да, – довольно сухо ответил Николай Сергеевич. – Вы даже представить себе не можете, как вам повезло. Я знаю людей, которые многое бы отдали, чтобы только оказаться на вашем месте.

– Да ну? – хмыкнул поэт. – И что это за лахудра?

Эксперт вытаращил глаза.

– Простите? – пролепетал он.

– Я спрашиваю, что за лахудра тут изображена, – пояснил поэт.

– О! Ну, это еще не установлено… Лично я предлагаю назвать эту картину «Портрет незнакомки».

– Лично я, – вздохнул Берестов, – предпочел бы, чтобы эта картина сгорела синим пламенем.

На лице эксперта выступили красные пятна. Боюсь, я не смогу передать, с каким интересом присутствующие опера слушали этот ни с чем не сообразный диалог.

– Но п-почему? – заикаясь, спросил Николай Сергеевич.

– Потому, что тогда бы Настя была жива, – просто ответил Берестов. – И Жора Столетов, хороший мужик, не пошел бы гнить на нары. Так что пропади она пропадом, эта картина. Не хочу я ее видеть.

– Вы собираетесь ее продать? – с надеждой спросил эксперт.

– Нет. – Поэт почесал макушку и вздохнул. – Как вы думаете, в Пушкинском музее найдется место для этой штуки?

И тут до того сдержанный Николай Сергеевич схватил Берестова обеими руками за руку и начал долго и с чувством трясти ее.

– Вы настоящий патриот! – воскликнул эксперт. – Уверен, в Пушкинском музее будут просто в восторге! Я немедленно им позвоню. И, вы знаете… – Он немного поколебался. – Я бы хотел взглянуть и на остальные картины прадедушки. Кто знает, вдруг под ними тоже что-нибудь обнаружится.

– Да ради бога, – равнодушно ответил Берестов. – Я свободен? – спросил он у Ласточкина. Тот кивнул. – Счастливо оставаться, – буркнул поэт и вышел.

– Боже мой, – восхитилась моя мать, – это просто потрясающе! Совершенно невероятная история!

– Модест Петрович, – вклинилась Леночка, – а как же все-таки телевизионщики? Они ведь просто так не уйдут!

Тихомиров сдался и махнул рукой.

– Зови! – сказал он.

Я почувствовала, что кто-то потянул меня за рукав.

– Лиза, – спросил Ласточкин, – ты будешь сниматься?

– Я… – нерешительно ответила я, – вообще-то мне все равно.

– Мне тоже, – сказал он. – Тогда мы с тобой сейчас тихонечко вернемся в наш кабинет и выработаем план действий, как нам быть.

Я немного подумала и кивнула.

– Последнее дело? – спросила я.

– Да, Лиза. Именно так.

Ветерок, врываясь в приоткрытое окно, шевелил сложенные как попало листки бумаги на моем столе. Паша затворил ставни и тщательно прикрыл дверь, после чего достал из кармана кольцо с надписью и положил его перед собой.

– Вот и все, что у нас осталось, – сказал он.

Мне было нечего добавить к его словам, и поэтому я просто промолчала.

– Ювелира Барсова, – задумчиво продолжал Ласточкин, – убили. Даже щипача, чью фамилию нам так и не удалось разузнать, отыскали и убили. Для подстраховки. Так, на всякий случай.

– Нам нужно узнать, с кем ювелир связывался перед смертью, – сказала я. – Ведь он кому-то проговорился о том, что потерял кольцо. Так или иначе, нам предстоит большая работа.

Ласточкин задумчиво потер уголки губ.

– Барсов тебе ничего не сказал перед смертью? – внезапно спросил он.

– Я уже говорила тебе это, Паша, – раздраженно ответила я. – Он произнес одно-единственное слово. «Славная». Вряд ли это поможет нам продвинуться в нашем расследовании.

– А ты у него спрашивала, кто дал ему это кольцо?

– Ну да, спрашивала, и в ответ на эти слова… Ой!

Я осеклась. А что, если это был не предсмертный бред? Что, если он и в самом деле назвал мне фамилию? Ведь Ласточкин сказал, что кольцо наверняка предназначалось для женщины. Очевидно, та же мысль появилась и у него, потому что он протянул руку к трубке телефона.

– Попытка – не пытка, – поучительно сказал он. – Алло? Адресное? Вас беспокоит капитан Ласточкин. Пароль на сегодня – «Зимний день». Мне нужна женщина по фамилии Славная. Да? Хорошо, жду.

– Пароль – «Зимний день»? – озадаченно переспросила я. – Ну и фантазия у нашего руководства!

– И не говори, – шепотом отозвался Ласточкин. – Алло! Да? Записываю. Да, благодарю вас!

Он повесил трубку.

– Есть? – затаив дыхание, спросила я.