– Дело не в напарнике, мама, а… Мне нужно поговорить с Николаем Сергеевичем.

– Зачем? – подозрительно спросила моя матушка.

– Мне нужно, чтобы он приехал в нам в отделение.

– Хочешь сказать, что это он убил Александра Фортунатова?

– При чем тут Фортунатов? – Я начала сердиться, как всегда, когда общалась с моей матерью дольше двух минут.

– При том, что убийство такого известного человека не раскрыто до сих пор, и это хорошо показывает, чего стоит вся наша полиция. Я всегда говорила, что тебе надо было идти работать в банк…

– Мама!

– А еще лучше – выйти замуж за приличного человека и не работать вообще! – победно заключила она.

– Мама, мы вовсе не об этом сейчас говорим… Дай мне номер Николая Сергеевича, иначе начальство меня убьет!

Начальство, то есть Тихомиров и Морозов, при этих словах обменялось выразительными взглядами.

– Зачем тебе его номер, когда он сам стоит рядом со мной? – отозвалась моя восхитительная маман. – О чем ты собиралась с ним говорить?

– Понимаешь, – сказала я, – мы нашли Тициана.

– Кого-кого? – переспросила моя мать после паузы.

– Тициана. То есть мы думаем, что это Тициан, но мы не уверены. Нам нужно, чтобы кто-то взглянул на картину и определил, действительно ли это его работа или какая-нибудь подделка. Просто она попала к нам довольно странным образом.

На том конце провода воцарилось молчание, потом мать, обращаясь, очевидно, к тому, кто стоял с ней рядом, произнесла несколько слов. Через минуту трубкой завладел Николай Сергеевич.

– На картине есть подпись? – спросил он.

– Есть. «Тицианус П.» Я, правда, не понимаю, откуда взялось П, потому что его звали Тициано Вечеллио, если я правильно помню…

– Я сейчас к вам приеду. Куда ехать, кстати?

Я объяснила.

– Тогда до скорого, Лиза, – сказал Николай Сергеевич и повесил трубку.

– Он будет здесь? – спросил Тихомиров.

– Минут через сорок, я думаю, – объяснила я.

– Уф! – вздохнул полковник. – Прямо как гора с плеч.

– Модест Петрович, – жалобно напомнила Леночка, – а как же телевизионщики?

– Подождут, – отозвался полковник. – Картина принадлежала убитой Караваевой?

– Да, – сказал Ласточкин, – хотя покойная даже не подозревала о ее существовании.

– А кто наследует за убитой? Ее мать?

– Нет. По завещанию она оставила все Берестову, одному из…

– Дима! – рявкнул полковник. – Ну, что стоишь? Отрабатывай свое повышение! Раз уж ты нашел картину, тащи теперь сюда этого, наследничка. Объявим ему радостную новость. – Он покосился на безмятежную женщину на холсте и добавил: – Все-таки наше отделение не создано для таких вещей.

– Есть, Модест Петрович! – Дима Славянский козырнул и скрылся из глаз.

Морозов выразительно кашлянул.

– Насколько мне известно, – заметил он, обращаясь, очевидно, к лимонному дереву, – картину нашли Ласточкин с Синеоковой.

– А привез ее Славянский, – отпарировал полковник. – А нашей сладкой парочке урок на будущее: нечего зевать и сваливать свои дела на посторонних.

Мы с Ласточкиным переглянулись, но обиду все же проглотили молча.

– Между прочим, капитан, – сварливо напомнил Тихомиров, – вы так до сих пор и не представили мне убедительные объяснения по поводу того убитого, Барсова, из-за которого вы сами напоролись на пулю. Он как-то связан с делом о картине или нет? Или вы подключали его по делу, гм, о торговле колготками «стингер»?

Ласточкин вздохнул.

– Я вам все объясню, Модест Петрович, – сказал он. – Только позже, когда мы окончательно разберемся с делом о картине.

– Да, разобраться не помешало бы, – пропыхтел полковник. – Потому что, хоть убей, я не могу понять, зачем какому-то сиятельному олуху, графу Караваеву, понадобилось замазывать шедевр своей мазней. Он что, свихнулся на старости лет? Или его уронили еще при рождении?

Однако ответ на все эти немаловажные вопросы мы смогли получить только через тридцать пять (оцените мою точность) минут, когда в отделении появилась моя мама в сопровождении интеллигентного мужчины средних лет – Николая Сергеевича. Опера почтительно расступились и дали им дорогу.

– Где он? – быстро спросил эксперт. – А, вот, вижу… Так-так…

– Видите ли, – сказал Тихомиров, со значением кашлянув, – нам позарез нужно знать, Тициан ли это. Потому что телевизионщики, похоже, приготовились брать отделение штурмом.

Однако Николай Сергеевич вряд ли слушал его. Он надел специальные перчатки, повернул картину к себе и стал изучать ее.

– Так, – бормотал он, – кракелюры… очень хорошо… а вот эти полутона просто прелесть… правда, я не понимаю, почему пахнет краской… теперь подпись… да, удовлетворительно.

– Николай Сергеевич, – не утерпела я, – а почему в подписи стоит инициал «П»?

Эксперт опустил холст и поглядел на меня так же, как, должно быть, смотрел бы знаменитый математик на своего ученика, не удосужившегося выучить даже таблицу умножения.

– Видите ли, Елизавета Владимировна, – сказал он, – многие художники имели привычку подписывать свои работы по-латыни, которая была в ту эпоху международным языком. Поэтому мы видим «Titianus», а не «Tiziano». Латинское «P» – это первая буква слова «pictor», пиктор, художник. Иногда также прибавлялось fecit, фецит, то есть сделал, написал, в смысле – написал эту картину. Все понятно?

– Теперь все, – ответил за меня элегантный Морозов.

– В самом деле? – прищурился Николай Сергеевич. – Кстати, чьим учеником был Тициан?

Все присутствующие опера порозовели – то ли от смущения, то ли по какой иной причине.

– Леонардо? – несмело спросил Тихомиров.

– Рубенса? – предположил Морозов.

Мы с Ласточкиным переглянулись.

– Вообще-то я читал, – промолвил мой напарник, поколебавшись, – что Тициан был учеником Джорджоне.

– Ну наконец-то! – воскликнул эксперт. – Раз уж вы не знаете даже таких элементарных вещей, поясню. Тициан – великий итальянский, вернее сказать, венецианский художник. Дата рождения точно неизвестна, где-то около одна тысяча четыреста восемьдесят восьмого года. Скончался в одна тысяча пятьсот семьдесят шестом году. Как видите, прожил он чрезвычайно долгую жизнь. Он очень много рисовал, был обласкан папами, французским королем Франциском Первым, а о правителях Испании я вообще молчу. Карл Пятый считал за честь подавать ему кисти, когда он работал. Картины Тициана находятся в Прадо, Уффици и Лувре, не говоря уже о множестве менее значительных галерей и, – он произнес следующие слова с едва заметным оттенком презрения, – частных коллекций. В нашем Эрмитаже только две его картины: «Кающаяся Мария Магдалина» и «Святой Себастьян». Третья картина – перед вами.