запросов, выходивших за рамки народных представлений о честности…» (выделено нами. – В. П.)[467]. Очевидно, что перед нами как раз тот самый случай, когда местные «миры», не важно, псковские ли, московские или иные какие, оказались беззащитны перед лицом чрезмерных, с их точки зрения, поборов со стороны власть имущих. И поскольку Иван Васильевич оказался не готов взять отправление правосудия в свои руки, то «мир» решил сделать это самостоятельно – благо руки у него были в известной степени развязаны. В Псковской 1-й летописи о том, что в 1540/1541 г. «бысть жалование государя нашего великого князя Ивана Васильевича всеа Роусии до всеи своеи Рускои земли, млада возрастом, 11 лет, и стареиша умом: до всеи своеи отчины милосерда, показа милость свою и нача жаловати, грамоты давати по всем градом болшим (выделено нами. – В. П.) и по пригородом и волостем, лихих людеи обыскивати самым крестьяном меж собя по крестномоу целованию и их казнити смертною казнью, а не водя к наместником и к их тивуном лихих людеи разбоиников и татеи»[468]. Пресловутая губная «реформа» (дискуссия о которой в отечественной историографии продолжается до сих пор вот уже не одно десятилетие[469]), упомянутая в этой летописной записи, явно не могла пройти мимо Москвы. И летописное сообщение о том, что московский посадский люд после апрельских пожаров ловил, пытал и казнил поджигателей, явных и мнимых, может быть истолковано именно как указание, что московские «черные люди» воспользовались представленным им ранее верховной властью правом самим «обыскивати меж собя» и «казнити» «лихих людей». И тот факт, что москвичи, недовольные действиями властей, взяли инициативу в свои руки и занялись сыском и наказанием предполагаемых поджигателей, говорит о том, что они явно вышли на третью стадию описанного В. Кивельсон процесса взаимодействия с верховной властью. Известие о том, как молодой царь обошелся с псковичами, а прежде с новгородцами, явно не оставшееся неизвестным для москвичей, только способствовало росту недовольства властями и напряженности в обществе, и нужен был лишь малейший повод, чтобы переход от недовольства к открытому неповиновению и мятежу стал реальностью. «Вспышки насилия происходили тогда, – отмечала Н. Коллманн, – когда нарушения принимали беспрецедентный характер, налоговое бремя, а правительство оставалось глухим к чаяниям народа»[470]. Согласимся с тем, что в 20-х числах июня 1547 г. все необходимые условия для того, чтобы Москва полыхнула (в переносном, конечно, смысле), были налицо, и пожар 21 июня 1547 г. стал той самой последней соломинкой, что переломила хребет верблюду.

Как развивались события после великого пожара? Согласно летописным свидетельствам, юный царь со своим братом Юрием и большой свитой наутро следующего дня после испепелившего столицу огненного смерча приехал на пепелище из подмосковного села Остров, где он пребывал с весны. По словам книжника, увидев печальную картину случившегося («и видеше граду погоревшу от огня и святыя церькви и людей погорело много, лежаще трупья мертвых»), Иван расплакался и, «зряше беду, створшуюся на граде его и на святых церьквах, и бывшую печаль князем и бояром, и мужем москвичом прослезився тешаиши и рек: „Не скорьбите князи и боляре мои и народи. Господь бог дал, господь взял. Буди имя господне благословенно отныне и до века. Киждо люде мои ставите хоромы по своих местех. А яз вас жаловати ради лготу дати“»[471].

В принципе, в описанном сюжете летописной повести нет ничего невозможного – царь не мог не явиться в Москву, узнав о бедствии, постигшем его столицу с тем, чтобы воочию увидеть результаты пожара и на месте принять меры по ликвидации его последствий. Учитывая же впечатлительность натуры Ивана, в том, что он мог расплакаться, также нет ничего невероятного, и перед нами не просто оборот речи и не устойчивая литературная формула, а вполне реальная картина, равно как и общий смысл слов, произнесенных им под впечатлением от увиденного, если и не дословно, то довольно близко к тексту был передан книжником.

На следующий день, 23 июня, Иван снова приехал в столицу и отправился сперва на богослужение в чудом уцелевший Успенский собор («бе бо церкви та соборная невредима от бывшаго пожару молением пречистые владычицы нашея богородица. Толико во пророцех в верху три иконы загорались были с нижних поль и прилучишася подъяки и угасиша, и образов гех невреди огнь»), а оттуда направился с визитом к митрополиту Макарию. Глава Русской церкви сильно пострадал по время пожара («митрополиту же, убежавшу от пламени огненаго и пришедшу ему к нижним воротом градным, оже прилучися Ивановым людем Федорова сына Наумова с рухлядью стояти, и спустиша митрополита по ужу за град и бысть за три сажени до земли и урвася уже и паде много терпеливый душею, и разбися велми. А егда ис пожару того бежавшу опалеста ему очи от огня») и приходил в себя в «монастыре на Новом»[472]. Об этом визите царя «со всеми бояры» к митрополиту упоминает и составитель Постниковского летописца[473].

Весьма любопытен и примечателен рассказ автора повести «О другом великом пожаре, о Московском» о том, что произошло на этой встрече. По его словам, «много и словесы духовными митрополит тешашо царя государя и великого князя, поучая его на всякую добродетель, елико подобает царем православным быти…»[474] (выделено нами. – В. П.). Трудно не согласиться с мнением С.О. Шмидта, который писал о том, что «поведение Ивана IV, скакавшего со свитой из города в город, грабившего казну храмов и монастырей, разорявшего местное население, безрассудно казнившего своих приближенных, издевавшегося над челобитчиками, вызывало нарекания, становилось предметом обсуждения и поводом общественного недовольства»[475]. Такой Иван весьма далек был от того образа идеального православного государя, который создавался неустанными трудами церковных интеллектуалов и прочно утвердился в народном сознании[476]. И как тут не вспомнить поползшие по Москве (да и не только по ней) слухи о якобы предсказанном четырьмя вселенскими патриархами рождении во втором браке Василия III наследника престола, который «будет грабитель чюжаго имения, моль же поядает ризы, а чюжого имения граблением и свое все истребит, и наполнится… царство страсти и печали, и будут в та лета убивания многа и муки Сарападасийских родов, и юнош нещадение, и ово на кола, а иным усечение главы, и затоцы без милости, и мнози гради огнем попрании будут»?[477]

Но вот что любопытно и что обращает на себя внимание в описании этого совета у Макария. В текст так называемой Царственной книги при ее составлении спустя почти тридцать лет после трагических событий