* * *

Жирар к тому времени уже начал вырабатывать свою позицию в пику преобладающим ветрам. Пройдя через интенсивный опыт религиозного обращения, он, казалось, принял эстафету у французских мыслителей давнего или недавнего прошлого, таких как Блез Паскаль или Симона Вейль, которые не боялись употреблять слово «Бог» без иронии. Поскольку большие нарративы были отброшены, поклонники деконструкции мало что находили в разработке Жираром всеохватной теории, наводившей мосты между столь многими дисциплинами. Это была игра в «музыкальные стулья», в которой Жирар и еще несколько человек оказались проигравшими и озадаченно опустили руки.

Невидимые пальцы уже чертили на стенах «Мене, мене, текел, упарсин». Жирар говорил: «На тот момент я чувствовал в Джонсе Хопкинсе такую же отчужденность, как и в Авиньоне со своими друзьями-постсюрреалистами. Спустя год деконструкция уже начинала входить в моду. У меня эта мода вызывала дискомфорт. Вот почему в 1968-м я перешел на работу в Буффало»235.

Донато последовал за ним в Университет штата Нью-Йорк в Буффало, так что его долгие и бурные отношения с Жираром продолжились; по словам Марты, «буря была со стороны Эудженио». Так начался не то чтобы разрыв (Донато и Жирар остались близкими друзьями), но первая полоса ухабов на долгом пути, проделанном ими вместе. Донато, натура страстная, подпал под чары постструктурализма. Марта со смехом вспоминала, как Донато сказал им, что произнесет речь. «Он сказал: „Это будет великолепно. Никто не поймет ни единого моего слова“». Так он сказал полушутя – но не вполне в шутку.

Через несколько лет, как выразилась Марта, «Рене стали попрекать примером Деррида». Она пояснила: при столкновении с неблагоприятными ветрами «Рене реагирует так: вместо того чтобы встать в оборонительную позицию и сражаться, говорит: „А, вы не желаете меня видеть“ – и откланивается». Фреччеро уже ушел в Корнеллский университет (свое решение он объяснил мне так: «Пахту можно найти где угодно») после мучительного охлаждения отношений с Синглтоном, который когда-то относился к нему как к сыну. Жирар много писал о «двойном зажиме» в миметических отношениях наставника и ученика, но Фреччеро лишь сказал: «Будь я слабее или он мягче, этого бы не произошло». Компания, встречавшаяся за ланчем, понемногу распадалась.

Однако же эту версию разделяют не все. Госсман, когда я беседовала с ним спустя десятки лет после тех событий, опешил от одного предположения, что Жирар почувствовал отчужденность; он сказал, что это не вяжется с его впечатлениями от могущества и влияния Жирара в Балтиморе. «Когда он ушел, мы впали в шок. Мол, что же нам теперь делать?» Натан Эдельман, заведовавший кафедрой до Жирара, был «чудесный человек, но тихий, кроткий. Он ни на кого не давил авторитетом. Он охотно позволил Рене встать у руля», – так что с жираровским отъездом образовался вакуум.

«Почему он отправился в Буффало, черт подери? Да чего там вообще делать? Мы чувствовали себя в некотором роде брошенными». Впрочем, в 1976-м Госсман тоже перешел из Джонса Хопкинса в Принстон – отчасти по тем же причинам. Студенты Университета Джонса Хопкинса «поголовно и до безумия подражали Деррида… Перенимали у него выражения и речевые модели целиком. Не знаю, понимали ли они сами, что под этим подразумевают». Французские веяния сковывали учащихся: на занятиях они отмалчивались, боясь показаться немодными. Госсман обнаружил, что в Принстоне, вдали от эпицентра, студенты реагируют живей и не так зажаты, что вдохнуло новые силы в него как преподавателя.

Я задумалась: может быть, уход из Джонса Хопкинса – еще один признак того, что Жирар, хоть иногда и держался воинственно, порой ощущал обиды острее, чем казалось со стороны? Если моя догадка верна, это свойство, наверно, создавало ему большие помехи в науке, ведь мыслители постмодерна, похоже, упивались своими научными схватками почти так же сильно, как славой. Впрочем, возможно, Жирар просто жил по тем же принципам, которые нес миру. Как-то раз я спросила его, что делать, если становишься козлом отпущения или, самое малое, мишенью злобы. «Нужно просто уйти», – сказал он.

* * *

Ураган перестал сотрясать город, но Макси до сих пор, спустя полвека, разбирается с корреспонденцией по поводу этого события. Этот ученый, разменявший девятый десяток, сказал в интервью Брету Маккейбу: «Я получаю корреспонденцию, и на этой неделе мне следовало бы ей заняться, а я не занимался: постоянно пишут люди, которые жить не могут без одного или другого участника». Боюсь, свою лепту в эти завалы внесли и мои письма тоже.

Как-то раз Макси хотел закурить свою знаменитую трубку и спросил у гостя, нет ли у того спичек. Они стали перерывать горы бумаг, и Маккейб, найдя коробок, помахал им. «Нет, этот пустой, – сказал Макси и заметил на коробке логотип швейцарской табачной компании. – А-а, „Давидофф“. Ни разу не видел „Давидофф“ с тех пор, как здесь побывал Жак Деррида».

Импульсивный молодой врач из Парижа плохо рассчитал свои возможности.

В январе 1973-го он вдруг взял да и вылетел в Нью-Йорк, чтобы познакомиться с Рене Жираром. «Я не знал, как с ним связаться. Это было безумие», – сказал сам врач. В те времена, напомнил он мне, не существовало ни гугла, ни смартфонов, ни электронной почты. Этим пылким психиатром был Жан-Мишель Угурлян, еще не имевший книг, почетных званий и квартиры в 16-м округе Парижа. Работал он в нескольких местах, в том числе в лаборатории патопсихологии в Сорбонне. И хотя знаменитая конференция в Балтиморе состоялась примерно тогда же, когда Угурлян недолгое время был интерном в клинике Университета Джонса Хопкинса, с Жираром он тогда не пересекся, да и резонов для этого не имел. Ведь Угурлян стажировался в Хопкинсе до того, как «Насилие и священное» вышло хотя бы во Франции, не то что в США, – а именно эта книга Жирара, изданная в 1972 году, позвала Угурляна в дорогу. «Я прочел ее один раз, прочел второй, а потом третий и четвертый», – сказал он.

А потом сел в самолет. О Жираре он знал только одно – что это, по-видимому, профессор некоего University of New York. Что ж, он его отыщет. Добравшись из кипучего американского аэропорта до города, он обратился за помощью к местному другу семьи. Друг, торговый агент по поставкам кухонного оборудования в больницы и прочие учреждения, тоже не знал, как найти профессора, но оба посоветовались с его находчивой секретаршей. Спустя час она выяснила, что профессор работает не в городе Нью-Йорк, а в Буффало, и Угурляну придется лететь почти за четыреста миль на север штата Нью-Йорк. Доктор вконец растерялся: он понятия не имел о размерах штата Нью-Йорк и местоположении местных университетов. Вероятно, стажировка в Балтиморе не вполне ознакомила его с величиной Америки и чудачествами ее климата, вскоре сыгравшими с ним дурную шутку.