«Правда, это не приближает нас к signe и invention de problème215, – продолжал он, – а лишь указывает, что здесь мы уже оперируем терминами современных проблем; ну что ж, позвольте трудяге-медиевисту заметить, что есть и другие исторические горизонты, на которых было бы интересно иногда размещать наши мысли, как это сделал Рене Жирар в отношении Эдипа»216.

Пуле прочел прекрасный, почти никем не замеченный доклад и попытался навести мосты через пропасть, возникшую, когда он отвечал Ролану Барту. «Мы чем-то похожи на людей, живущих в одном здании, но на разных этажах. В том, как мы употребляем слово язык, есть некоторая разница… Вы, по-видимому, избегаете слова мысль, словно оно стремительно становится непристойным. Почти всякий раз, когда вы употребляете слово язык, я мог бы почти без несообразностей заменить его словом мысль. Мне кажется, если бы вы попробовали проделать то же упражнение наоборот, то сделали бы это самое открытие… Итак, по-моему, мы с вами одновременно совсем рядом и все же разделены пропастью – пропастью, через которую при желании могли бы перепрыгнуть».

Барт учтиво, но твердо отказался пожать руку, протянутую ему Пуле. «Я очень тронут тем, что вы сказали, но, в сущности, не могу ответить, потому что, как вы сказали, налицо некая разделенность, и, если мне будет позволено так говорить, разделяет нас именно язык… Если я не употребляю слова мысль, то вовсе не потому, что нахожу его непристойным, а, наоборот, потому, что оно недостаточно непристойное. Для меня язык – нечто непристойное, вот почему я к нему постоянно возвращаюсь»217.

Брезжила заря дивного нового мира, и некоторые пытались занять в нем плацдарм – или, возможно, просто напомнить некоторым участникам, что те не изобрели мир заново. Польский ученый и театральный критик Ян Котт испытал потрясение. «На протяжении всего коллоквиума у меня было головокружительное ощущение, что мир рушится», – сказал он218. Последний доклад – доклад Ипполита о Гегеле – начинался почти робко: «Не слишком ли поздно говорить о Гегеле в нашу эпоху, когда метафизическая мысль была постепенно вытеснена точными науками»? Макси сочувствовал великому гегельянцу: «Я не стал бы утверждать, что он шел не тем путем – нет, его занесло не на ту планету». Конференция продемонстрировала, что центральную роль в современной мысли начал играть Ницше, а не Гегель.

В расписании на вечер четверга были два лаканианских доклада – самогó доктора и Ги Росолато («он был правой рукой Лакана», – сказал Макси). Кому выступать первым? Лакан и Росолато поспорили об очередности, но в итоге Лакан настоял на своем и пошел выступать раньше коллеги. Название у доклада Лакана было зловещее: «О структуре как о за-мешанности инаковости в качестве необходимого условия какого бы то ни было субъекта». Лакан разжег интерес аудитории парой-тройкой провокативных вводных замечаний, а затем поделился труднопостижимыми размышлениями, которым предавался, окопавшись в отеле «Бельведер»: «Когда я готовил для вас этот маленький доклад, было раннее утро. Я мог видеть из окна Балтимор, и то был очень интересный момент, ибо уже светало и неоновая вывеска каждую минуту извещала меня, что время идет, и, естественно, дорожное движение было интенсивным, и я подметил про себя, что ровно все, что я мог видеть, за исключением нескольких деревьев в отдалении, было результатом мыслей, активно обдумываемых мыслей, где осуществляемая субъектами функция была не вполне очевидна. В любом случае так называемый Dasein как определение субъекта там был, в этом довольно непостоянном или блекнущем зрителе. Лучший образ для обобщенного изображения бессознательного – это Балтимор ранним утром»219.

Доклад был почти невразумительный, потому что был не на английском и не на французском. По словам Макси, Лакан в итоге навязал свою волю Уилдену, заявив, что говорить на французском значило бы «попрать законы гостеприимства». О переосмыслении Фрейда Лакан попытался поведать на неудобоваримой смеси своего непостижимого французского со своим крайне слабым английским и в результате всех запутал. Свои концепции он иллюстрировал схемой петли Мёбиуса.

Уилден опустил руки. Аудитория недоумевала. Организаторам казалось, что они стали жертвой неудачного розыгрыша – какой-то «грандиозной клоунады»220.

От дискуссанта Ангуса Флетчера, специалиста по теории литературы, прок был сомнительный. Перед заседанием друзья угостили его в ресторане несколькими коктейлями «Французский 75-й» – зубодробительной смеси джина, шампанского и лимонного сока с щепоткой сахара, – и Флетчера развезло.

В своем первом комментарии Флетчер бросил Лакану вызов. «Фрейд был поистине простым человеком, – пояснил он. – Он не пытался плавать по поверхности слов. То, чем вы занимаетесь, напоминает деятельность паука: вы создаете очень тонкую сеть без какой-либо человеческой реальности внутри… А вся эта метафизика не нужна. Схема была очень интересной, но, похоже, она не имеет никакого отношения к реальности наших действий – к еде, половому акту и так далее». Таковы, по крайней мере, сильно отредактированные высказывания, напечатанные в «Структуралистской дискуссии», которые едва ли передают всю тамошнюю истерию и свистопляску (вероятно, по этому разделу прошлась редакторская рука осмотрительного Донато).

На реальной конференции, а не в версии, дипломатично переработанной Донато, в голосе Флетчера прорезались обвинительные нотки: «Vous, vous monsieur…»221 Он атаковал, говоря на французском с британским акцентом, а Лакан упорно отвечал на своем английском, хромавшем на обе ноги. «Лакан упивался каждой секундой. Он был вылитый Чеширский кот, – сказал Макси. – Ангус просто с цепи сорвался».

«Мне следовало бы догадаться – а я оплошал, – в каком состоянии Ангус. Ангус ведь умнейший человек». Жирар, находившийся в другой части зала, «пытался спрятаться под стулом – такой это был конфуз, – сказал Макси. – Рене считал, что мы кое-чем обязаны Фонду Форда, этому „источнику всех благословений“. Я не спускал с него глаз. Он был верховным членом troika; порой на его лице читалось, что колеса отвалились и мы падаем в пропасть». Опасения Жирара относительно Фонда Форда вполне можно понять, так как «Питер [Коус] вообще реагировал на Лакана с зубовным скрежетом», —возможно, с тех пор, как Лакан стиснул его в своих медвежьих объятиях.

Макси считал, что надо как угодно исхитриться, но ни в коем случае не давать слово Уилдену. И все же кто-то передал микрофон Уилдену. «И тут Тони обрушился на Лакана и заявил: это был ваш огромный шанс, ваше первое публичное выступление в Штатах. Вам следовало всего лишь поговорить на своем языке, больше ничего, но в английском вы ни бум-бум». В схватку ввязался Гольдман – он атаковал Лакана еще и на процессуальных основаниях. В книге «Структуралистская дискуссия» почти нет свидетельств об этих раздорах: впоследствии высказывания смягчили, чтобы снизить «уровень децибел», но происходившее там все равно проглядывает между строк. Макси рассказывает: «Наступает полночь, но все хаотично продолжается, и Росолато говорит: „Ох, он каждый раз проделывает со мной такую штуку. Ставит мой доклад сразу после своего, а потом – финиш, времени не остается“. И тогда бельгийский лингвист Николя Рюве выступил с докладом, который мне показался более конкретным, чем у большинства участников, и структурализма в нем было больше. Но на этот доклад никто не обратил внимания. Увы».